Страница 4 из 44
Преподавали разнообразные науки, учили «Всемирную историю» и, когда доходили до русской, говорили о том, что Россия страна обширная, что шинель, подбитая холстом, охраняет от жары и холода и что русские отличаются любовью к престолу и религиозностью.
В классах вообще было лучше, чем в строю: можно было сидеть, но учителя имели свои причуды.
Учитель французского языка, обладая мягким характером, ввел, однако, в учение свою собственную систему.
«Чтобы приучить своих учеников различать é, ê и è, он придумал такой способ: когда его питомец вместо é говорил accent grave, то он давал ему „костяшку“ по голове справа налево, громко приговаривая: accent aigu; когда ученик è называл accent aigu, то костяшка с соответствующим возгласом направлялась слева направо, а чтобы было вразумительнее accent circonflexe, то удары делались обеими руками в виде шатра».
Самым мягким был учитель всеми презираемого чистописания.
За неуспешность в науках охотно наказывали голодом — лишали обеда или не давали булки к сбитню.
Булку голодающий мог купить у товарища, но кредит был дорог: за булку, купленную сегодня, надо было завтра отдать две булки. Булками торговали одичалые, оторванные от дома кадеты-костромичи.
Федотов жил карандашом: он поправлял рисунки других и за это получал когда полбулки, а иногда и булку, чего за свой рисунок получить нельзя. Поэтому свои рисунки у него были всегда незаконченные, и его по классу рисования отмечали ленивым.
Больше всего Павел Федотов интересовался литературой. Там, за стенами корпуса, была Россия; ее любили не по учебнику — о ней читали у Пушкина. О «Евгении Онегине» спорили даже в корпусе; Пушкин заставил всех читать и иначе видеть Москву, русскую историю и всю Россию — растущую и ждущую будущего.
Среди холода и голода кадеты читали Ломоносова, увлекались Полевым, Загоскиным, зачитывались Марлинским, а прочитав «Тараса Бульбу» Гоголя, даже задумали целым классом написать роман под названием «Гайдамаки», но дальше названия дело не пошло.
Издавали журнал с внутренними кадетскими известиями и известиями внешними, то есть московскими. На виньетке нарисована была корзина с цветами, на корзине сидела сова как символ мудрости.
Летом фронтовые занятия шли на плацу перед дворцом.
Для представления о том, что такое был первый московский корпус, приведу несколько строк из «Исторического очерка образования и развития первого московского кадетского корпуса… составленного по официальным источникам и изданным под редакцией генерал-майора Лалаева» (СПБ, 1878 г.). На странице 69 написано: «Далее, от кадет требовались подробные и откровенные отчеты о том, как они пользовались отпусками, указаны были правила для приема приходящих к воспитанникам родных и прислуги, а кадетам запрещено было иметь при себе деньги, собственные вещи, книги и сундуки; особенно же строго преследовались всякие сношения их с нижними чинами». «Дабы долго временное пребывание, — читаем в одном из приказов Демидова, — воспитанников в разлуке и без всякого сношения с родителями или родственниками не охлаждало в них того кровного союза, который, служа основанием христианской морали, упрочивает благосостояние семейств, а вместе с тем и общества, следует требовать, чтобы воспитанники писали письма к родителям или родственникам по крайней мере три раза в год, под руководством наставников и с уплатою за пересылку из казенных денег в том случае, если бы воспитанники не имели собственных».
В одной из ранних поэм Федотова «Чердак», написанной между 1835–1837 годами, то есть непосредственно после окончания корпуса, Федотов вспоминает корпус;
Здесь рассказывается о расправах, которые называли тогда «в темную». Фискалов, то есть доносчиков, били, внезапно накинув на голову шинель.
Жизнь в корпусе была волчьей жизнью, но Федотов в ней не пропал благодаря здоровой физической силе, памяти, веселому характеру и прекрасному голосу, украшавшему церковный хор, что начальством тоже весьма учитывалось.
Федотов во фронтовой службе был исправен, но больше всего он любил читать. Он перечитал все русские книги в библиотеке; выучился немецкому языку — прочел немецкие книги и даже пытался переводить с русского на немецкий стихами.
Одно обстоятельство оберегало Павла Федотова от наказания: у него была изумительная память — он мог запомнить все, даже «Артикул воинский». Уроки кадет Федотов мог отвечать от слова до слова, и его охотно вызывали, когда приходило начальство.
В строю Федотов был исправен, в одежде опрятен, в обхождении весел. Казалось, столько дано этому мальчику, что сможет он весело пройти через весь свет, через льды и жаркие пески в шинели, подбитой холстом, в кивере, притянутом ремнем с медной чешуей к подбородку. Пройти, смеясь и не уставая, как обыкновенный хороший русский солдат.
Рисование преподавал человек в старом синем фраке, смуглолицый и неразговорчивый, носящий странную фамилию — Каракалпаков.
Каракалпаков любил поправлять рисунки Федотова, ругал кадета за лень и однажды, для того чтобы побудить Федотова к творчеству, дал ему книгу, сочиненную господином Писаревым: «Предметы для художника».
Книга эта была издана в 1807 году; она предусматривала все, что художник может и должен рисовать. Когда-то она была подарена самому Каракалпакову в Академии художеств как награда за успехи.
Книга эта начиналась следующим введением:
«Во всех художествах, равно как и в поэзии, нужен творческий ум, или то, что мы называем гением. Разница состоит в том только, что в поэзии ничто уже не может заменить творческого ума: ни большие сведения, ни неусыпное прилежание; один только гений может постигнуть язык богов, как древние называли поэзию, — посредственности в ней нет. В художествах же большие сведения и неусыпное прилежание в своем искусстве могут заменить творческий ум».
Эта книга должна была заменить разум художнику…
Федотов пел в церковном хоре в высокой нарядной церкви кадетского корпуса и хорошо умел читать ноты. Он научился играть на новомодной гитаре и даже овладел флейтой.
Домой Павел почти не попадал. Летом кадетов не отпускали: они отбывали лагерный сбор у села Коломенского; ходили много — так много, что ныли ноги и ночью трудно было заснуть.
КАРАКАЛПАКОВ
Судьба, как неразмотанный клубок, каждая нитка — не знаешь, цельная или с узлами, что такое и как велика, на чем конец намотан. Ничего не знаешь.
Учитель рисования господин Каракалпаков просил Паву не рисовать другим за булки, говоря, что иначе художественный характер класса принимает вид однообразный.
Кадеты все знали про своих учителей. Известно было, например, что Каракалпаков имеет два имени — Владимир и Гавриил: его для верности крестили два раза. Привезли его из степи казаки и сказали, что крещен, но воспитательный дом, куда попал мальчик, этому не поверил.
Известно было, что Каракалпаков исключен из императорской Академии художеств за какую-то историю и что его насилу приняли преподавать в корпус.
Незадолго до выпуска кадетов к Федотову подошел Каракалпаков.
— Поздравьте меня, Федотов, — сказал он, — я ухожу из корпуса.
— Куда?
— Я скажу вам об этом после. Человек, Пава, создан для подвига, а искусство — для того, чтобы ему об этом напоминать.