Страница 12 из 71
Удивительно, до какой степени мы слышим именно то, что ожидаем услышать, будь то слова, которые мы знаем, или музыка, сохраненная нашей памятью в виде комплексных звуковых моделей. Из накопленных памятью образцов мы конструируем нашу речь. Мы подсознательно слушаем наш голос и тщательно приспосабливаем его к этому психическому шаблону.
Людей, требующих выплаты страхового пособия «производственную потерю слуха», теперь проверяют с помощью специального прибора, который с некоторой задержкой подает в наушники записанную на магнитофон их собственную речь. Ни один человек, утверждающий, что он якобы оглох, не сможет продолжать речь, услышав собственные слова, произносимые с задержкой в 0,2–0,3 секунды; он тут же приходит в замешательство, тем самым показывая, что симулирует. На истинно глухого это не действует, и он продолжает говорить так, как научился этому до потери слуха.
Не требуется электронной машины, чтобы отличить музыканта-профессионала от любителя по тому, как они воспринимают звуки. Профессионал даже при выполнении трудных пассажей регулирует свое прикосновение к инструменту в соответствии с реверберацией звуков в той комнате, где он играет. Любитель же слишком поглощен игрой, чтобы обратить на это внимание.
Уже более столетия учителя пения подчеркивают, насколько важно для каждого певца упражняться, чтобы получить вибрато, а не ровную постоянную ноту. По сути дела, это тремоло или трелеобразное изменение высоты звука с частотой 5–6 колебаний в секунду. Человеческому уху доставляет удовольствие, что сложное устройство органа дополняется аппаратом, который подражает вибрато. В 1959 году ученые из Оксфордского университета обнаружили, что вибрато совершенно необходимо певцу для управления собственным голосом и для поддержания его на нужной высоте. Без стимулирования этих нарочитых вариаций мозг певца не замечает постепенных изменений высоты звука.
Музыка — это наследие, которое мы приобретаем на протяжении всей жизни, от колыбельной до симфонии. Мы заучиваем фразировку и последовательность звуков, пока не запоминаем ее. Некоторые люди восстают против подобного положения: им доставляет удовольствие лишь совершенно незнакомая музыка, которая возбуждает и будоражит их. По этой причине они предпочитают джаз, американскую форму музыкального искусства: его исполнители избегают музыкальных штампов, давая разнообразные импровизации, и слушатель не может мысленно напевать мелодию из нескольких музыкальных фраз, прежде чем он их услышит. В этом и состоит суть «взбадривания джазом» («jazzing it up»).
Легко проверить, насколько хорошо мозг человека может удерживать музыкальный штамп. Например, бывает, что мы слушаем по радио любимое музыкальное произведение, и вдруг его заглушает бешеный рев пролетающего над нашей крышей реактивного самолета. При этом мы даже можем не услышать звонка, возвещающего о приходе гостя, и не заметим, что радио выключили и пошли открывать. Если в этот момент гул самолета будет особенно невыносим, то многие из нас, не прекращая чтения или работы, мысленно будут «слушать» музыку до тех пор, пока гул не стихнет. И только тогда мы обнаружим, что радио молчит и в комнате идет разговор.
Мы заучиваем и запоминаем определенные звуковые комплексы, а затем используем их, превращая непрерывный поток вибраций человеческого голоса в отдельные звуковые образы. И ребенок пяти-шести лет, ко времени поступления в школу, должен потратить более 20 тысяч часов, чтобы научиться понимать разговор родителей и своих друзей. К этому времени у него формируется, вероятно, никак не меньше, чем десять тысяч сложных последовательностей слогов, которые приобретают смысл в связи с событиями в окружающем его мире. Если дома говорят не только на одном языке, то число таких комплексов может быть больше. Тем не менее другие языки остаются для ребенка «иностранными», так как в них нет привычных «фонем», употребляемых в определенной последовательности. А поэтому понадобится сравнительно долгое время, чтобы ребенок смог полностью понимать другой язык с нюансами его значений и звуковых выражений.
Животные проявляют различные способности к овладению языками. Самыми знаменитыми в этом отношении считаются попугаи. Но распознают ли они в действительности что-либо, кроме известной последовательности, в смене высот звука и интервалов между слогами, когда их спрашивают: «Полли, хочешь печенья?» Нас мучили сомнения, пока мы не стали свидетелями интересного события в Южной Африке.
За несколько месяцев до этого события у экипажа торгового судна Южноафриканского Союза, не имевшего нужных документов, была конфискована большая клетка с красивыми попугаями Amazona. Мы любим попугаев и поэтому попросили разрешения войти в клетку к ним, хотя хозяин и предупреждал нас, что птицы настроены недружелюбно. Он бесконечное число раз заговаривал с ними на африкаанс и по-английски, а также старался завоевать их расположение с помощью лакомых кусочков пищи. Однако вид у них был по-прежнему подозрительный и недоступный.
Мы проводили опыты с амазонскими попугаями главным образом в Центральной Америке и Мексике, где прирученного попугая-самца называют loro, а самку — lora; если хочешь быть очень ласковым с ними, назовешь уменьшительно — lorito. Там они особенно любят masa, то есть размельченные мокрые зерна кукурузы, из которых делают мексиканские лепешки. И вот на полу африканской клетки мы увидели несколько размоченных дождем кукурузных зернышек, машинально подобрали их и размяли. Мы протянули птицам эти зерна и заговорили на нашем прекрасном испанском: «Loritos bonitos, comed la masa, la masa sabrosa. Lorito, lorito!»[6] И что же сделали эти эмигранты-амазонцы? Они подлетели к решетке, где мы стояли — от волнения их золотистые зрачки сузились, хвосты распушились и перья на загривках взъерошились — и все время повторяли с явным восторгом «lorito». Конечно, они будут есть из наших рук и позволят почесать их головку! Ведь так приятно снова услышать испанскую речь! Нам пришлось кое-чему обучить африканца, чтобы попугаи признали и его.
Конечно, имитация птицей человеческой речи не является доказательством ее интеллекта. По крайней мере у нас есть немало оснований думать, что попугаев можно научить разговаривать только потому, что их голосовой и слуховой аппараты работают в более медленном темпе, чем у других птиц. Просто звуки человеческой речи, по-видимому, больше походят на крики попугаев, чем на музыкальный репертуар певчих птиц.
Вероятно, мозг каждого животного воспринимает только небольшую часть всех звуков, которые достигают его ушей. И врожденные инстинктивные реакции и приобретенный опыт помогают определить, какие звуки представляются значимыми для мозга.
Такие птицы, как дикие вороны или серебристые чайки, общаются со своими «соплеменниками» с помощью звуков, близких к языку. В Пенсильванском государственном университете д-р Губерт Фрингз со своей женой проводят опыты, которые показывают, как много могут узнать вороны и чайки, слушая крики своих собратьев. Эти ученые обнаружили, что вороны в США пользуются особыми сигналами тревоги, заставляющими других ворон улетать прочь, сигналом SOS, который они издают, попадая в лапы хищника, а также сигналом общего сбора, когда видят сову или кошку. Эти сигналы, записанные на высокочувствительную магнитную пленку, представляют собой достаточно понятный вороне язык; когда эту пленку проигрывают где-нибудь в лесу, дикие вороны реагируют должным образом.
Однако на французских ворон эти записи либо никак не действовали, либо вызывали у них неадекватную реакцию.
Вороны во Франции, услышав сигналы тревоги своих пенсильванских сестер, не улетают прочь, а, напротив, начинают собираться вместе. А серебристые чайки Франции не обращают никакого внимания на весь сигнальный репертуар, которым владеют американские птицы. Создается впечатление, что французские пернатые не понимают иностранного языка.
6
«Милые лорито, поешьте мазы, маза вкусная. Лорито, лорито!» (исп.).