Страница 16 из 45
В десять ночей такое же количество индийских жасминов было лишено своей листвы, но каждый раз граница несъеденных листьев слегка повышалась, так что одиннадцатое дерево было объедено целиком вместе с верхушкой. Должен добавить, что все пораженные деревья были приблизительно одинаковой высоты.
Заинтересованный этими происшествиями, Гамбертен решился, наконец, выйти на порыжевшую от зноя поляну, чтобы посмотреть, в чем дело.
После краткого раздумья он сказал:
— Это, должно быть, особая разновидность африканской саранчи, занесенной сюда сирокко. Маленькие боковые жилки съедены… как странно… затем эти пучки листьев, которые они раньше оставляли на верхушках, а теперь не оставляют более… потом эти ночные выпады… Надо разобраться, в чем тут дело, Дюпон; мы устроим сегодня ночью засаду и посмотрим, что из этого выйдет.
Я не смел отказаться; но на мой взгляд, Орм слишком часто служил ареной для всякого рода ненормальных явлений. Тут не было покоя, необходимого для хорошего пищеварения — и я охотно покинул бы эту местность. Я воздерживался только из вежливости.
— Хорошо, — сказал я, — будем выслеживать саранчу.
— Бедные листья, — заметил Гамбертен, — беззащитные листья…
— Неужели вы хотели бы, — сказал я, улыбаясь, — чтобы они были вооружены с ног до головы.
— Есть и такие, мой друг, — их ворсинки ощетиниваются, и когда безрассудное насекомое садится на них, ворсинки захватывают его и лист съедает насекомое.
— Не может быть!
— Это тоже остаток опыта природы; но, попробовав произвести такое растение, природа пришла к заключению, что опыт неудачен и не продолжала его.
— Как, существует плотоядное растение?
— Помните, Дюпон, что все органические вещества и существа происходят от одной и той же первичной материи; все, и вы, и я, и этот кусочек мха — все происходит от одного и того же. Сейчас вы отличаетесь от них колоссальным различием, но это различие соизмеримо, а ваши предполагаемые предки, при условии, что они были современниками, тем меньше отличались друг от друга, чем ближе были по времени к нашему общему первичному предку…
— Да, студень, желе, сироп, — сказал я с отвращением…
— Ну да — протоплазма.
Я собирался высказать некоторые соображения, когда нас перебил прибежавший Фома. Его голос дрожал.
— Сударь, старая цистерна, что на ферме, пуста. Я хотел набрать там только что воды, потому что в моем колодце сегодня нет воды. И вдруг… там тоже ни капли…
— Ну что же… это от жары…
— Сударь, на прошлой неделе цистерна была полна до краев. Никакая жара не в состоянии осушить такой глубокий водоем в неделю. Тем более, что с двенадцати часов она в тени.
Я попытался пошутить и сказал не особенно убедительным тоном:
— Может быть, это тоже саранча…
Гамбертен пожал плечами:
— Говорю вам, что это от жары.
Затем он вернулся домой.
И действительно, цистерна превратилась в прямоугольную яму, увешанную мокрыми водорослями. На дне, в грязноватой луже, прыгали лягушки.
Я было тоже направился домой, как вдруг ржанье привлекло мое внимание в сторону конюшни. Несчастная Жаба не выходила больше оттуда с тех пор, как раскопки были прекращены. Я пошел погладить ее. Она была совершенно взмылена, как лошадь, только что вернувшаяся после долгого пути, так что я сильно заподозрил Фому в том, что он плохо ходит за лошадью.
Я совершенно откровенно заявил об этом конюху.
— Сударь, — ответил он мне, — я давно уже не запрягал Жабу, а уход за ней лучше, чем за новорожденным ребенком. Если она тоща, то это происходит потому, что пища ей не впрок, а получает она полную меру, поверьте мне. Но представьте себе — может быть, и тут виновата жара — что с некоторого времени я всегда застаю ее в таком же виде всякий раз, как прихожу по утрам засыпать ей корм.
— Когда мы ездили в пещеру, — возразил я, — нам приходилось отправляться в путь довольно рано, а между тем на лошади не было ни одного мокрого волоска, несмотря на жару…
— Конечно нет! Это началось дней восемь тому назад…
— Восемь дней, — вскрикнул я. — Да что же здесь такое происходит за последнюю неделю?..
Приходилось мне в жизни присутствовать при отвратительных зрелищах. Но я не помню случая, чтобы ужас охватил меня с такой силой, как тогда.
Тут что-то крылось. Это уже было не только предположением. Совпадение сроков связывало события, по-видимому, не связанные друг с другом ничем, кроме какой-то внутренней цепи: странности. Все это должно было быть следствием одной и той же причины. Но какой? И могла ли эта причина быть не необыкновенной?
Господи Боже мой, в чем тут было дело?
Я вспомнил о саранче. Нужно было во что бы то ни стало выследить ее тайную работу.
День тянулся очень медленно. Меня охватило странное волнение, и я не мог оставаться подле Гамбертена. Я лихорадочно бегал по всему замку и вымышлял самые невероятные гипотезы. Всякий, кто когда-либо ждал ответа на вопрос чрезвычайной важности, поймет мое душевное состояние. Я убежден, что если бы нам грозило немедленное и тайное осуждение, я не волновался бы сильнее.
Обед прошел в молчании. Гамбертену не удалось вывести меня из моей озабоченной молчаливости. Я всей душой призывал ночь, надеясь, что она принесет с собой разгадку тайны.
Мы просидели не больше десяти минут за столом.
В этот момент отдаленный шум заставил меня насторожить уши. Гамбертен взглянул на меня.
Шум повторился. Он напоминал отвратительный скрип вагонных колес, которые внезапно затормозили.
— Вы очень бледны, Дюпон! Не больны ли вы?
— Этот… шум… Что это такое?.. Разве отсюда слышно, как проходят поезда?
— О, да успокойтесь же, Дюпон! У вас нервы молоденькой новобрачной. Возможно, да и очень может быть, что ветер дует со стороны станции… Свисток паровоза?..
— Да нет же — это не свисток!
— Да почем я знаю, наконец! На равнине постоянно занимаются разными работами, более или менее шумными…
— Звук доносится со стороны гор — я убежден в этом. Можно было бы допустить, что это эхо поезда, но…
— Знаете, что я вам скажу — вы трус! Выпейте бокал вина и замолчите!
На этом наш разговор и кончился.
Три часа спустя наступила долгожданная ночь. Мы притаились в кустах, неподалеку от нетронутых еще деревьев.
Было так жарко, что казалось, будто находишься в огненной печи.
Мы не спускали глаз с неба, поджидая появления саранчи. Звезды сияли на славу.
Мы разговаривали шепотом. Гамбертен рассказал мне, что жаркая погода продолжает свое опустошительное действие: пропало еще несколько свиней. Солнце ли повлияло на их мозг, лес ли разбудил в них жажду к бродячей жизни — неизвестно; но в хлев они не вернулись. Кроме того, начинался неурожай и зимой неизбежно предстоял голод.
Несмотря на разговор, мы чувствовали, как нас мало-помалу охватывало оцепенение жаркой летней ночи. Саранча не показывалась, но звезды нас гипнотизировали.
Подкрепленный повторными отхлебываниями коньяку, я отдался во власть экстазу этого часа:
— Какое очарованье, Гамбертен!
Он, предвидя восторженную тираду, высмеял меня.
— Да, да, смейтесь, пожалуйста, — сказал я ему. — Дело в том, видите ли вы, что я глубоко люблю природу, точно мне угрожает возможность никогда не видеть ее больше, как выздоравливающий любит жизнь…
Треск ветвей сзади нас перебил меня. Мы вскочили на ноги, но наши глаза, ослепленные блеском звезд, не могли ничего различить в густой тени леса. Треск сучьев раздавался все дальше от нас… и прекратился.
— Черт возьми! — закричал Гамбертен. — Да держитесь же бодрее, Дюпон, что за мальчишество! Я слышу, как у вас зубы стучат. Причина этого шума — свинья, какая-нибудь заблудившаяся свинья, о которых я вам только что рассказывал.
— Вы думаете, что?..
— Ну конечно! Что же тут может быть другого?
Да, конечно, черт возьми, что же это может быть другого? Постоянно этот ужасный вопросительный знак!