Страница 16 из 28
Меня вывели из самолета последним и усадили в белый милицейский «форд». Мне плевать было, во что меня усадили. Там всех сажали по таким «фордам». Карачуна, который сошел раньше и дожидался меня у трапа, тоже увезли в государственной тачке.
Мир двоился у меня перед глазами. Я видел сразу несколько его оболочек. Я видел милицейский «форд», в который меня заводили, и полковника, который спрашивал:
— Господин Ходжаев?
А рядом с полковником стоял джинн ростом с половинку Останкинской телебашни, и джинн этот качал права на тему того, почему это я заставил его переть на себе этакого крылатого карася.
— Ковры таскал! — орал джинн с восточным акцентом. — Кур таскал, людей таскал, дворцы таскал, но чтобы такую вонючую штуку!
— Заткнись, — сказал я, — а то сейчас в бутылку законопачу.
— Ах, в бутылку, — ухмыльнулся джинн, и тут я вырубился. Как оказалось впоследствии, мне просто врезали дубинкой по голове.
Через полчаса, когда я открыл глаза, я обнаружил, что сижу в обшарпанном милицейском кабинете и на меня лыбятся двое ментов: один — полковник, другой — майор.
В голову мне словно вчерашние щи вылили. Все вокруг двоилось. Магической силы у меня было на самом донышке.
— Полковник Яниев, — представился один мент.
— Майор Осокин, — другой.
— С прибытием вас из Венесуэлы, — сказал Яниев, — на нелетающем самолете с песком в двигателе вместо горючего.
Я сглотнул. Горючее я превратил в песок, когда понял, что единственный способ потушить пожар это сделать так, чтобы гореть было нечему. Я, морщась, полез в карман брюк и похолодел. Они изъяли все мои документы. Они изъяли парочку талисманов. Они изъяли даже бумажку с «люгером», так что я стоял совершенно безоружный.
— Что ты делал с Карачуном в Венесуэле?
— На крокодилов охотились, — ответил я. Этого не стоило говорить — кулак полковника сбросил меня наземь со стула.
— Как ты туда попал?
— А пошел ты… Новый тычок.
— Откуда тачки берешь? Я помолчал.
— Ну что, — спросил Яниев, — отелишься или будешь в молчанку играть?
Магической силы во мне было на донышке. Но мент этот довел меня до белого каления.
— Дайте мне бумагу, — сказал я, — напишу чистосердечное.
Яниев протянул мне лист бумаги и ручку. Я быстро, стараясь, как мог, стал рисовать волыну. Рисунок был уже готов.
— Ты чего рисуешь, падла! Я открыл рот, чтобы произнести заклинание, — и тут страшный удар по губам бросил меня наземь. Я только хрипел.
— Говори!
Ах суки поганые! Если бы я мог произнести хоть слово! Я бы вам такое сказал, что вы бы задницами стекла повыбивали! Я бы вас вместо подвесок на люстрах развесил! Я бы полковника в кошку превратил, а тебя, майор, — в мышь!
— Да ты ж ему челюсть свернул! - сказал Осокин.
— Ничего, я все правильно сделал, — усмехнулся Яниев. И поднял мой листок.
— Ты посмотри, чего он нарисовал! Он бы нас этой штукой перестрелял!
— Нарисованной?
— Вот-вот, нарисованной. Он из нарисованного «ствола» еще три месяца назад Леньку Хромого завалил. Да?
Я сидел, придерживая скованными руками вывихнутую челюсть.
— Кивай, сучий потрох, а то отбивную сделаю!
— Слушай, его к врачу надо.
— Он у меня к врачу не поедет! Он у меня тут слова не произнесет! Он как только слово произнесет, так мы все сразу в тараканов превратимся! Ты думаешь, он бандит? Он колдун!
Челюсть мне, впрочем, вправили через три часа. Тут же залепили рот липкой лентой, затянули сзади браслеты так, что я пальцем пошевелить не мог, и отвели в камеру.
Меня отдали собровцам Головиченко, и те как следует избили меня напоследок, срывая на мне злость за все издевательства. Я лежал ничком и даже повернуться не мог от страшной боли; кажется, они отбили мне почки и почти наверняка сломали ребро.
Положение мое было отчаянное. Я никогда в жизни не подозревал, что за последние три месяца я настолько завишу от языка. Маг, понимаете, это не сумасшедший или там поэт, который все свои чудесные картинки видит внутри себя; маг должен говорить. Я знал сотни заклинаний, чтобы выбраться из этого поганого места; я мог провалиться под небо или под землю, обернуться муравьем или здешним охранником, я мог велеть замкам в камере провернуться без всяких ключей или решеткам — превратиться в полиэтилен. Но для всего этого мне нужно было свободно болтать языком.
В следующую секунду над полом задрожала туманная колонна, и из нее возник — Асмодей! Он был в одной из излюбленных им теперь женских личин: какой-то черноволосой и чернобровой дивой с ногами, растущими прямо от шеи. На нем было вечернее платье с высоким воротом. Впрочем, я его сразу, поганца, узнал: кто же еще просочится сюда сквозь камень?
— Асмодей, родненький, — взмолился я глазами, — вытащи меня отсюда.
— Хочешь отлеплю пластырь? Осведомился Асмодей. Я кивнул.
— Ведь ты без языка колдовать не можешь, — уточнил Асмодей.
Я энергично закивал: мол, сам знаю, что не могу.
— Зато писать можешь, — сказал Асмодей, — на, подпиши.
И развернул передо мной бумажку. Бумажка гласила: «Настоящим нижеподписавшийся Шариф Ходжаев отдает душу дьяволу в обмен на услуги любого рода, которые ему будет угодно требовать, в течение семи лет, считая со дня подписания настоящего соглашения».
Это был уже не протокол о намерениях. Это был мой посмертный приговор. Или я дурак, чтобы этому Асмодею продавать вечность за семь лет?
Я изловчился лягнуть проклятого беса. Теперь-то я был уверен, что бомбу в самолет пристроил никакой не Князь, а этот поганец собственной персоной. Научил я его техническим достижениям на свою голову.
Под вечер дверь камеры, в которой я сидел, отворилась, двое собровцев повели меня к Яниеву.
Полковник сидел в кабинетике один. Меня привязали к стулу. Яниев разомкнул браслеты, проверил, хорошо ли залеплен мой рот, и положил передо мной чистый лист бумаги и ручку.
— Только без фокусов, — строго сказал полковник. — Попробуешь отодрать ленту — яйца отрежу.
Я сидел на стуле, оплывая от боли. Мне было плохо. Мне было хуже, чем живому цыпленку в кипящем супе. Хуже, чем медной монетке в растворе царской водки. Хуже, чем сахарной свекле в раструбе свеклоуборочного комбайна.
Сахарная свекла едва расслышала Яниева. Но расслышала. Я кивнул.
— Как ты научился колдовать?
Мне снился сон. Я был масляным пятном. Яниев был растворителем. Мы повстречались, и наша взаимная встреча кончилась с результатом 1:0 в его пользу.
— Пиши, сука!
Я что-то промычал. Яниев поднял меня со стула, развернул и угостил кулаком в область солнечного сплетения. Я отлетел метра на два, закрыл глаза и подумал, что сейчас помру.
Яниев рывком вздел меня на ноги.
— Ты, падла, слышишь? Либо ты сейчас возьмешь ручку и будешь писать, как первоклашка, либо я тебе язык отрежу! Понял? Отрежу язык и выпущу на свободу, туда, где Князь и Горбун. Дошло?
Я кивнул.
— Или ты думаешь, против тебя свидетелей нет? Пожалуйста!
И Яниев широким жестом распахнул дверь. Я вытаращил глаза. В комнату вошел… покойный Астафьев.
А Яниев вежливо обратился к банкиру:
— Семен Кириллович, вы подтверждаете свое заявление?
— Да, — твердо ответил банкир, — этот человек вымогал у меня деньги, а потом увез на свою дачу и пытал.
«И замочил», — мысленно прибавил я.
— Вы не могли бы указать обстоятельства, при которых это произошло?
— Он впервые явился в мой офис тринадцатого числа. Заявил, что его зовут Ходжа и что я должен заплатить сорок пять миллиардов, находящихся на расчетном счету фирмы, обслуживаемой нашим банком. Я отказался, потому что счет был арестован. Он настаивал, чтобы я заплатил. Я спросил: «За что?», а он ответил: «Ну хоть за страховку для тачки». Представляете, едете вы на своей тачке и попадаете колесом в открытый канализационный люк. Я послал его подальше.
— И что дальше?