Ниязбек

Юлия Латынина

Ниязбек

***

Дорога бежала белой полосой по боку горы, и внизу дороги ослепительная зелень леса перемежалась прочерками красноватых скал. На самом краю, возле обвязанной ленточками оградки, сидел старик-чеченец в длинной рубахе и с лицом, морщинистым, как грецкий орех. Человек грустил и держал в руках бампер.

Заурчало, по кустам, как шрапнель, шарахнулись спугнутые птицы, и через минуту из-за скалы показалась колонна. Впереди колонны ехал БТР. За ним два «урала», за «уралами» бензовоз, а за ним – похожий на черный гроб «гелендеваген». Замыкал колонну еще один БТР.

«Гелендеваген», мягко прошуршав шинами, остановился около чеченца, и в дорожную пыль спрыгнул человек в камуфляже, придерживая переброшенный через плечо автомат. Человек был очень по времени гор молод: ему было лет тридцать, и вдоль черных живых глаз к полным губам барашком сбегала черная курчавая борода.

– Салам алейкум, Харон! Что ты такой грустный?

– Ваалейкум ассалам, Арзо! Моя машина уехала без меня, а я прожил с ней больше лет, чем с моей последней женой. Вот я и грущу.

– И глубоко уехала? – спросил Арзо.

– До самого низа, – со вздохом ответил старик и положил на землю бампер.

– А что за машина-то? – спросил третий участник разговора, спрыгнувший с БТРа. Он тоже был в камуфляже и с оружием.

– «Волга». Хорошая была машина, – вздохнул Харон, – когда твоя матушка, Арзо, была тяжела тобой, мы с твоим отцом привезли ее на этой «волге» в больницу.

Арзо Хаджиев подошел к самому краю дороги и посмотрел вниз, словно надеясь увидеть тридцатидвухлетнюю «волгу» и канувший вместе с ней в пропасть мир советских автозаводов, табачных полей и красных флагов у сельсовета по праздникам. Но ничего не было видно, кроме клубков изломанной колючки, покрывающих почти вертикальную в этом месте скалу, и встающего со дна ущелья леса.

– Садись, – сказал Арзо. – Если ты в Сехол, я тебя подвезу.

Но Харон только покачал головой.

– Нет, – сказал он, – я, пожалуй, вернусь домой. И потом, там было варенье. Я вез отцу варенье. Я, наверное, лучше спущусь за вареньем. Вдруг оно уцелело?

Арзо, пожав плечами, подошел к «гелендевагену» и открыл заднюю дверь. Весь багажник «гелендевагена» был забит мешками. Арзо вспорол бок одному из мешков и достал оттуда три пачки российских рублей.

– Это тебе на новую машину, Харон, – сказал Арзо. – И не лезь ты за этим вареньем. Все равно там все разбилось. Ты лучше спроси отца, ему русский не нужен за скотиной ходить? Дешево отдам.

Через минуту колонна тронулась, оставляя за собой облако желтой полупрозрачной пыли. Старый Харон все так же сидел на краю дороги, держа в одной руке бампер, а в другой – русские деньги. Деньги были совершенно новые, и Харон не был уверен, что они настоящие. Кто его знает, откуда Арзо взял эти деньги? Вот автоматы у таких, как Арзо, были настоящие. А деньги – вряд ли.

Когда колонна проехала, Харон поднялся, аккуратно пристроил бампер возле камня, бросил последний взгляд на ущелье, поглотившее советскую «волгу», и пошел домой.

Солнце стояло высоко в небе, когда колонна въехала в длинное горное село, лианой обвившееся вокруг единственной улицы. «Уралы» и «гелендеваген» завернули в высокие черные ворота. БТРы остались снаружи.

Люди Арзо достали мертвых товарищей из грузовика и вытащили мешки с деньгами из «гелендевагена». За мешками в багажнике лежал человек Руки его были примотаны к позвоночнику скотчем. Когда человека бросили на землю, он лег, как кучка опавших листьев, и одна из куриц, бродивших по двору, подошла к нему и стала выклевывать кровь из его рукава. В этом дворе крови бывало так много, что даже куры знали ее на вкус.

Человек, которого привезли в «гелендевагене», открыл глаза около четырех вечера. Это был щуплый паренек в грязном камуфляже, но на солдата он мало походил. Во-первых, он был явно старше – ему было лет двадцать семь – двадцать восемь, и узкие руки его с длинными пальцами казались скорее руками пианиста, нежели бойца. У человека были серые глаза и темно-русые волосы, и в лице его была та округлая мягкость, которая часто бывает у детей высокопоставленных родителей, ответственно подходящих к жизни, но не видавших особых проблем.

Подвал, где лежал пленник, был маленькой грязной клетью с низким потолком и нестерпимой вонью от ямы для испражнений, выкопанной в правом углу. По четырем сторонам подвала были настелены доски, слишком короткие, чтобы можно было лежать на них, не подгибая ноги, и слишком узкие, чтобы поместиться на них с согнутыми ногами, и через узкое окошко в подвал свешивалось несколько золотых прядей солнца.

Посреди подвала в бетон был впаян кусок рельса, а в рельс были вварены четыре цепи. Цепи были такие короткие, что человек, сидящий в дальнем от ямы углу, не мог добраться до ямы, и поэтому, кроме ямы, в подвале было еще и ведро. По ведру было видно, что в этом подвале насчет пленников все продумано, как у хорошей хозяйки подвал продуман насчет солений.

Сероглазый пленник был не один: в подвале были еще трое.

– Владислав, – сказал русский.

– Гамзат, – сказал один из пленников.

– Гази-Магомед, – сказал другой.

Третий старожил ничего не сказал: он лежал на досках лицом вверх, и на лице его копошились мухи.

Гамзату было лет двадцать пять: он был строен и худощав, с поразительно большими черными глазами и маленьким треугольным подбородком, поросшим черной щетинкой. Если бы не этот неудачной формы подбородок, он бы походил на ангела. Гази-Магомед был старше лет на восемь; это был тучный черноволосый мужчина с глуповатым наждачно-серым лицом. Владислав подумал, что эти двое – сидят здесь недавно: борода у них еще не успела вырасти, а Гази-Магомед не успел отощать.

– Вы чеченцы? – спросил Владислав.

– Нет, – ответил Гамзат, – мы рутульцы. Разве чечен чечена украдет? За это разбираться будут. Это вот за него разбираться не будут. – И Гамзат кивнул на человека, которого подъедали мухи.

– Что это с ним? – спросил Владислав.

– Собака поела, – ответил Гамзат.

А Гази-Магомед пояснил:

– Они его вытащили и говорят: «Трахнешь собаку, отпустим». Ну, он ее и трахнул. На глазах у всех. А у нее течка была, ну и что-то там у нее внутри заклинило. Они сцепились, а расцепиться не могут. Солдат орет, собака его жрет, чечены хохочут. Ты, если они тебе собаку велят трахнуть, не делай этого. Все равно не отпустят.

Владислав зажмурился, а когда он открыл глаза, медная полоска от солнца на полу исчезла, и вместо полоски в подвале поблескивали только цепи.

– Он русский? – спросил Владислав, глядя на человека, закусанного собакой.

– Русский, – подтвердил Гамзат. А Гази-Магомед прибавил:

– Разве такое с рутульцем сделают? Или с лезгином? Или с аварцем? Если такое с рутульцем сделают, за это весь род мстить будет. А за русского кто будет мстить?

Сероглазого Владислава достали из подвала к вечеру. Село справляло поминки, и ему велели убрать тела двух русских солдат, застреленных во время поминок.

Во дворе трещали автоматные выстрелы, и в дымящихся котлах с мясом можно было сварить человека. То, что осталось от русских, велели отнести собакам.

Когда пленник сделал свою работу, один из чеченцев подтолкнул его тычком автомата:

– Туда.

Под навесом стоял БТР, и на броне сидел курчавый бородатый Арзо. Русского швырнули на колени перед чеченцем.

– Как тебя зовут? – спросил Арзо.

Он говорил по-русски тихо и неожиданно чисто, и только между согласными его речь – речь человека, полжизни прожившего в русском городе Грозный, – перекатывалась с камешка на камешек, как торопливый Терек.

– В-владислав. Владислав Панков.

– Ты солдат?

– Н-нет, я просто… сопровождал груз. Вагоны то есть.