Страница 4 из 23
В минуты (часы?) городских ползаний внедорожника Трескучего множество соображений толкалось в голове Куропёлкина, спорили друг с другом, дрались, прыгали с перекладины турника и вылетали из Куропёлкина пустыми и терявшими на лету решимость к поступкам и тем более подвигам. Некоторые из них имели такие смыслы: раз намеревались нацепить наручники и обезглазили его, значит, боялись, что он сможет взбунтоваться и сбежать. И тогда Люк мог бы оказаться необязателен. А госпожа Звонкова и дворецкий Трескучий испытали бы неприятности. Мысли о возможности отвратить неизбежность Люка взбодрили Куропёлкина. Но он тут же осадил себя и отменил бунт в автомобиле. Да и толк-то какой вышел бы из его бунта или даже побега? Молодцы-сопроводители с удовольствием тут же развеяли бы его прах по соседним полям с навозом (ароматы доносились) своими гранатомётами.
— Ты, я понял, и впрямь благоразумен, — услышал Куропёлкин голос вовсе не трескучий, а металлический, и даже звонкий в передаче приятных дворецкому слов. — Поэтому напрягись принять со вниманием.
— Напрягся, — послушно вымолвил Куропёлкин.
— Так вот, ты отныне… — тут Трескучий запнулся, возможно, не захотел вводить и себя в заблуждение, нечто в его натуре вздрогнуло или он пожелал ужесточить порядок в отношениях с подсобным рабочим. — Ты сегодня вечером и ночью никакой не артист (Трескучий хмыкнул) Эжен Куропёлкин, а Баядера… — тут Трескучий явно растерялся, — то есть Шахерезада…
— Но это же бабы! — удивился Куропёлкин. — А я по контракту обязан исполнять ночные требования работодательницы Звонковой Нины Аркадьевны (в мыслях он уже согласился называть её — Нинон).
— О своих требованиях Нина Аркадьевна объявит тебе сама. Слово «баба» забудь. Какие-либо половые различия для тебя сегодня отменяются. Если будешь нарушать приличия, загремишь в Люк тут же. Не сможешь насладиться красками рассвета.
И дворецкий рассмеялся вовсе не звонко, а именно трескуче.
— Нет, но как же это быть Баядерой или Шахерезадой? — всё ещё не мог сдержать своё возмущение Куропёлкин. — Разве я похож на бабу?
— Ну, называй себя хоть этим… как его… Гаврошфуко! — расщедрился Трескучий. — Чем этот Гаврошфуко лучше Шахерезады? Да будь хоть Шахерезадом! Всё. Приехали.
13
И, верно, приехали, сообразил Куропёлкин. Тяжкие ворота заскрипели, раздались чьи-то приветственные восклицания. Заднюю дверцу замершего джипа открыли, и чьи-то вежливые руки возвратили Куропёлкину зрение. Он увидел, что джип стоит в парадном дворе Барского дома (каким тот существовал в его представлениях).
— Отведите его к дворовым, — распорядился Трескучий.
14
Площадь въездного двора в поместье, с собственными Брандербугскими воротами и кордегардиями, скобой (подковой) окружала одноэтажная, как бы приёмно-дружелюбная постройка с колоннадой. Там и размещался корпус для дворовых. Ноги у Куропяткина затекли, шея болела, передвигался он медленно, но сопровождавшие его лица не гнали и даже не торопили его и довели до комнатушки, похожей на одиночную камеру, только что без параши.
— Удобства в коридоре, — просветили его.
Естественно, его обследовали цепкими и просвещёнными в своём промысле пальцами. Но эти заслуженные пальцы-доки не обнаружили при Куропёлкине целлофановый пакетик с песо из сейфа мироеда Верчунова (или не пожелали преждевременно обнаруживать).
Впрочем, что они понимали в секретах морских узлов! Им бы пиявок ловить в усадебном пруду под некогда (явно, и спорить нечего) насыпанным всхолмием (может, декоративным курганом). Шея у Куропёлкина при выгрузке из автомобиля поворачивалась с трудом, но пруд и курган он углядел.
А не там ли, на вершине кургана, возможно ещё заведённого варягом Рюриком с братанами-разбойниками в малиновых кожах Синеусом и Трувором, и находился Люк? (Куропёлкин, как и автор, не предполагали, что Синеус с Трувором вскоре будут государственно отменены и признаны ошибкой летописца или невнятицей.)
15
«Завтра, при восхищении красками рассвета, — подумал Куропёлкин, — и узнаю…»
Отдав существенные, видимо, для процветания подмосковного гнезда Звонковой распоряжения, управляющий здешних мест Трескучий-Морозов посетил доставленного им Гаврошафуко.
— Ну как? — поинтересовался Трескучий. — Эта комната лишь для твоего дневного пребывания. Претензии есть?
— Нет! — буркнул Куропёлкин.
— Обедать и ужинать будешь в столовой для челяди.
— Нет аппетита, — сказал Куропёлкин. — И не будет.
И повернулся лицом к стене.
— Э-э! Не пойдёт! — рассмеялся Трескучий. — Ложкой и вилкой работать не будешь, введём питательный раствор. Исполнять ночные требования Нины Аркадьевны тебе придётся в бодром состоянии духа и памяти. И учти: после обеда камеристки Нины Аркадьевны отведут тебя к водным процедурам, отмоют всю твою бытовую и гимнастическую грязь, только тогда тебе выдадут специальное ночноё бельё.
— Ладно, — приподнялся на локтях Куропёлкин. — Дайте мне хоть попить чего-нибудь…
— Это можно, — кивнул Трескучий. — Правда, алкоголь, а значит, и пиво тебе запрещены. Как и курево. А водичку, это пожалуйста… Или, может, квас. Сейчас Евдокия принесёт…
Трескучий отбыл по делам, и в комнату тут же вошла дворовая девушка Евдокия с подносом в руках, заставив Куропёлкина опустить ноги на пол.
— Шоколадница! — воскликнул Куропёлкин.
И сам не понял сразу, почему воскликнул. Потом стал отыскивать причины своего восклицания. Должен сообщить, что Куропёлкин не только почитывал рекомендованные в библиотеках книги, но любил и рассматривать альбомы с картинками. А зрительную память имел хорошую. И ему при появлении здешней девушки с подносом вспомнилась «Шоколадница» швейцарского, что ли, художника Лиотара.
— И сам не знаю… — смутился Куропёлкин. — Можно, я буду называть вас Ладной?..
— Да как хотите! — сказала Ладна-Евдокия. — Думаю только, что случаев называть вам меня как-либо более не будет.
— Это отчего же? — спросил Куропёлкин.
— Я вижу, постель здесь не перестелили. Значит, завтра привезут нового отдыхающего. Господину Трескучему постояльцы этой комнаты невыгодны. Иначе будут недовольны его работой.
— Так это — камера приговорённых к… к Люку, что ли? — спросил Куропёлкин.
— Я вам ничего не говорила. Вы сами сделали свой выбор. Не хочу знать, ради каких выгод. Но мне отчего-то жалко вас. Зовут меня все же Евдокией. Дуней. Воду-то выпейте…
— Спасибо за заботу и сострадание, — пробормотал Куропёлкин.
16
Неожиданно для себя Куропёлкин задрых. Может, водичка Ладны и была предназначена для его успокоения. Или это было средство — на всякий случай — заранее утихомирить буяна. Вдруг возникли бы затруднения для доставки буяна к Люку. Смирным едоком Куропёлкин отобедал (без трубок с питательными растворами) в едальне для челяди. Приходили и садились за стол какие-то тихие белокудрые пейзане, напоминавшие Куропёлкину о крепостном художнике Венецианове, но при появлениях зверя Трескучего, со стеком в руке и у сапога, их несмело-благонамеренные разговоры тут же прекращались. Куропёлкину был подан здоровенный кусок мяса с кровью и запахами костра. Куропёлкин возмечтал: вот бы сейчас стакан водки из рук Ладны и хоровое пение: «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки…»
Да, зрительная память Куропёлкина была отменная, но не фотографическая. И сытый Куропёлкин стал размышлять, отчего же дворовая девушка Евдокия напомнила ему о шоколаднице Лиотара. Если только подносом и фартуком, ну и ещё чем-то… Надо было рассмотреть её внимательнее (хотя зачем?). Но во время обеда и поедания Куропёлкиным мяса (со спаржей!) Дуня не появилась и о девицах-красавицах никто не спел…
После обеда Куропёлкину был определён полуденный отдых. Отдыхать позволили час, появились две камеристки госпожи Нины Аркадьевны и повели его к зданию водяных забав с русалками на фронтоне. Камеристки, возможно, были двойняшками, щекастые, с веснушками на скулах, на полных носах и даже на мочках ушей, смешливые. Одна из них, по имени Соня, по дороге к бассейнам и душам похохатывала и то и дело похлопывала Куропёлкина по заднице.