Страница 4 из 104
«Надо с собой его прихватить, коли соврал — повешу… Да провались ты! Думаю не про дело», — в мыслях оборвал себя князь.
Рванув тяжелую, кованную железом дверь, он вышел из полутьмы нижней клети в белый свет летнего утра и, зажмурившись, остановился на высоком крыльце. Разом смолк шум во дворе, где уже собрались Князевы пасынки[16], готовые для потехи, охоты или войны. Увидев князя, дружинники посерьезнели, спешили снять шапки, оправить одежду и пояса.
Михаил не успел и слова сказать, как из ближних рядов протолкнулся к крыльцу Константинов гонец и бухнулся лбом в нижнюю, выщербленную ногами ступень.
— Дозволь сказать, батюшка! — истошно заголосил он.
«Верно, не досказал что вчера, забыл спьяну… тать. Засеку!» Теперь Михаил испугался более, чем вчера, — всякое новое слово гонца сулило и новые обстоятельства.
— Говори, коли забыл что, — ласково предложил Михаил.
— Князь-милостивец! Забыл, истинно забыл!
— Ну! — поторопил князь смолкшего вдруг гонца.
— Я что так бежал, князь, коней не жалел… — Парень тряхнул головой, сверкнув зелеными насмешливыми глазами из-под упавших на лоб буйных рыжих волос. — Я ведь николи плотников новгородских не бил! — Теперь он поднял на князя глаза, чуть не плача.
— Так что?!
— Возьми в дружину меня, не губи! — провыл ростовец и снова ударил лбом, да так, что звонкая сухая ступень запела в ответ.
— Все? — удивился Михаил и вдруг радостно ощутил, как отпустила внутри натянутая сильней тетивы тревожная жила.
— Все, как есть на духу, — подтвердил гонец и добавил: — А остальное, князь, коли заслужу, дашь.
Стоявшие рядом дружинники засмеялись ловкому ответу. И Михаил улыбнулся.
— А как же зовут тебя?
— Ефремом, батюшка.
— А кличут как?
— Ране Ростовом кликали, а коли не откажешь — Тверитин стану.
— Как, говоришь, Тверитин? — Михаил засмеялся. Больно смешной показалась вдруг кличка. Бывает так: вроде и обычное слово, а рассмеешься ни с того ни с сего — то ли бесы плачут, то ли ангелы радуются.
И по всему княжескому двору покатился громкий, грубый мужицкий регот:
— Тверитин — ха!
— Как он сказал-то?
— Тверитин, сказал!
— Тверитин!
— Го! Ха! Гы!..
Смеялись дружинники, глядя, как князь улыбается.
— Взял бы я тебя, Ефрем, хмм… Тверитин, — сказал Михаил, как все отсмеялись. — Ан морда у тебя сильно опухлая. Вино, поди, любишь?
— Дак кто ж, князь, вина-то не любит? — смело глянул ростовец. — А морда у меня опухлая от иного.
— Что так?
— Да батюшка еще давеча, в Ростове-то, за волосья таскал, да и стукнул нечаянно мордой-то об стол.
— Так за что ж он тебя? — спросил Михаил.
— За вино, дак… — притворно понурился Ефрем.
И снова дружный регот пошел по рядам, едино взмывая в небо. Легко стало на душе Михаила, и любо было ему, опершись руками на гладкие, согретые уже солнцем липовые перильца, стоять на крыльце среди преданной, верной дружины да подсмеиваться над этим шибко крученым ростовцем.
— Ну, Ефрем, вставай с колен-то. Беру я тебя на прокорм. Но гляди, — Михаил усмехнулся, — волосьев-то на таску еще много оставил тебе отец. А я ведь не батюшка, за волосья таскать не буду — заодно с головой сниму, коли что…
— А и я не холоп, князь, — усмехнулся в ответ и Ефрем. — Не в закуп иду.
Он стоял перед Михаилом рослый, плечистый, лет на пять старше князя, и в расхристанный ворот холстинной рубахи с бугристой груди лезли жесткие курчавые волосы, золотые от солнца.
— А и ни Константину, ни Дмитрию креста я не целовал, князь. По воле к тебе ушел. Мне теперь назад пути нет, — сказал он твердо, прямо глядя Михаилу в глаза. — Ежели присягнул, князь, до гроба будем вместях.
— Служи — не загадывай, — отозвался Михаил.
Он дал знать конюшему и со ступеней, без стремени, вспрыгнул в седло подведенного под крыльцо коня.
Кратко, но истово Михаил помолился в маленькой деревянной церковке, поставленной для него в приделе Спасо-Преображенского храма, заложенного матушкой три года назад. Над возведенными стенами уже и своды были, однако закончить работу во всей красе денег недоставало…
Хоть и наполнилась Тверь людьми, а все же их число оказалось не так велико, как хотелось бы князю. Да и сколько бы ни было жителей, больше с каждого, чем он может дать, все равно не возьмешь. Нельзя обижать свободных людей поборами, иначе они в иные земли уйдут, к иным князьям, а то и в вольные бродники, которых и татары в днепровских плавнях не могут достать. А с холопами ни города не построишь, ни пашню не обживешь, ни землю свою не оборонишь… Слава Богу, идут в Тверь люди, знать, не хуже в Твери у них с матушкой, чем у других князей. Правда, и тяготы велики, но куда ж от них денешься? В одну Орду не «с дыма», не со двора, а с каждой Божьей души собери и отдай десятую часть от любого дохода, да дружину надо кормить, да боярам давать кормиться, а здесь еще великий князь своей доли требует. Где уж тут серебра напастись?.. Епископ же Симон, ревнуя ли к новому храму, сквалыжничая ли ради братии, не многим и без охоты с городом делится. Нравоучителен епископ, а жаден.
Вот и стоит пустоглавым задуманный во славу Господню главный тверской собор.
Пока на площадь перед собором сзывали народ, Михаил в сопровождении Ивана Царьгородца, своего духовника и настоятеля нового храма, поднялся по лесам к самым деревянным решеткам не крытых еще куполов. Храм этот строился у него на глазах, и князь не хуже десятников знал каждый ряд клейменых кирпичей, замешенных и обожженных своими же гончарами.
Крепок и ладен храм Спаса. Века простоит — не подвинется. Оборонил Господь от татар Андреевых, сколько жизней людских сохранил, упас от мук, от огня и железа — малая благодарность Господу этот храм. Надо бы в каждом сердце неувядаемую благость нести, да, выходит, не помнят люди. Давно ли было, а вон уж винят Святослава, что своей чести не пожалел тогда ради них…
Михаил вздохнул, пытаясь забыть недавние несправедливые слова тысяцкого: «Господа нашего не помним благодарить за каждый день прожитый, чего уж нам, грешным, ждать…» Но все равно, обида за брата не проходила.
Он-то помнил, хоть и малой совсем был, как далось Святославу уговорить Андрея не жечь тогда Тверь. Главное, чистый бес — в самое Рождество нагрянул, когда и не ждал никто. В Отроче колокола еще славу звонили, а посад уж огнем занялся. Не многие поселенцы за стенами укрыться успели, так внезапно наехал, словно дьявол ему помог. Много голов да костей обгорелых в Волгу по весне унесло. Кто знает, может, осталась бы и Михайлова голова на том пепелище, не сумей его сводный брат Святослав убедить Андрея в своей приязни. Ведь они с матушкой рядом с ним были живым залогом…
Еще не все откричали, кто мучился, умирая от ран, еще не всех ребятишек, которые были ниже тележного колеса, покидали в огонь на глазах у обезумевших от горя матерей и отцов, которых, топча конями, сгоняли в стадо, чтобы увести за собой. Вой стоял над пожарищем. И в этот вой, в этот огонь и ад вышел Святослав, ведя за собой самых близких. Дьявол не успокаивается, пока не получит все…
Матушка смотрела вокруг черными, вмиг запавшими, сухими глазами, будто не видя, только беззвучно одними губами шептала молитвы. Святослав впереди, как холоп, пешим стоял перед конными Андреем и татарским царьком, только что шапку не снял, потому как из города вышел простоволос. Сначала Андрей что-то кричал ему, бешено дергая шеей, а потом весело скалил зубы, тыча в них плетью, видно хвастаясь татарину русской покорностью. Тогда Михаил и заплакал, не выдержал. До сих пор не прощал себе этих слез, хотя ни мать, ни брат никогда не упрекали его. Не смерти он испугался — безгрешному легко умирать, — стыда не вынес. А каково Святославу было? Через то унижение и умер брат в ненависти. А город спас. Но стоит ли чужая жизнь своей чести?
Иван Царьгородец, стоя за спиной князя, не смел тревожить его, будто зная, про что тот думает…
16
Здесь: боярские дети, составлявшие окружение князя, его свиту; дружинники.