Федор Чижов

В чем они оба сходились, так это в симпатиях к Северо-Американским Штатам, что было вполне характерно для настроений либеральной интеллигенции того времени. В 1866 году Чижов стал одним из инициаторов небывалого по размаху приема, устроенного Славянским комитетом американскому посольству адмирала Фокса в Москве в благодарность за дипломатическую поддержку России в период польского кризиса 1863–1865 годов. В свою очередь, американцы были признательны великой евроазиатской монархической державе за ту роль, которую она сыграла в борьбе за независимость Северо-Американской республики, а также в Гражданской войне Севера с Югом.

Узнав из газет о чествовании адмирала, Печерин поддержал горячее выражение чувств и гостеприимство русских: «…что мне нравится — это радушный прием, сделанный московским купечеством американскому посланнику. Это прекрасно! От всей души разделяю ваше сочувствие к великой Американской республике. К сожалению, я не имел случая читать произнесенных при этом случае речей: английские журналы только намекнули о них. И твоя речь (Tchijoff) замечена в Saturday Review. Критик не согласен с тобою касательно запретительного тарифа — но в этом вы лучше знаете, что полезно России и что нет».

«Наша тесная дружба с Северною Америкою есть одно из знамений времен, — писал он другу годом ранее. — Может быть, не в очень далеком будущем свет увидит две исполинские демократии — Россию на Востоке, Америку на Западе: перед ними смолкнет земля»[630]. Чижов подкрепил пророчество Печерина авторитетом Алексиса де Токвиля — известного французского социолога и историка: «Токвиля Democratic еп Amerique я читал еще в конце тридцатых годов, — припоминаешь ли ты, какую великую будущность пророчит он России и Соединенным Штатам на последних страницах своей книги?»[631]

Еще в разгар Франко-прусской войны Чижов в письме к Печерину указал на новый очаг военных действий — Балканы, где в скором времени должны будут столкнуться интересы европейских держав. Предвидя расстановку сил в середине 1870-х годов, Чижов всю вину за сложившуюся ситуацию в этой части Османской империи целиком возложил на английскую дипломатию. Россия, по его убеждению, не преследовала задач территориального расширения, а руководствовалась лишь выполнением исторического долга перед единоплеменниками. У Чижова вызывало полное неприятие англоманство Печерина: все старания друга заставить его «смягчить суровый взгляд на Англию» побуждали лишь усиливать критику Англии, а самого Печерина иронически называть «европейским умником», «великим мудрецом многомудрой Европы»[632].

Печерин, со своей стороны, скептически воспринимал уверения Чижова в альтруизме внешней политики России, видя в ее активности на Балканах имеющую многовековую историю политическую игру: «Ты говори, что хочешь, а я стою на своем. Я знаю, я уверен, что у русского народа испокон веку есть одна заветная, задушевная мысль — пойти на Царьград и водрузить крест на куполе Св. Софии. Это согласно со всеми нашими преданиями, с тех пор как Олег прибил свой щит к стенам Царьграда. Народы живут не выводами чистого разума, но страстными стремлениями, роковыми увлечениями, которых никакая дипломатия ни предвидеть, ни остановить не может…»[633]

Чижов расценил ответ Печерина как издевательство над русским патриотизмом и рассердился не на шутку: «Можно не разделять их русских убеждений, но глумиться над людьми, жертвующими жизнью и сознательно идущими на смерть, — вам высокоумным отчего и не поглумиться, присевши за угол своей эгоистической жизни… Для тебя, разумеется, парламентское решение — верх мудрости, человечности и образования; мы смеем смотреть иначе: для нас эта подлая торговая политика — мерзость античеловеческая».

В начавшейся Русско-турецкой войне Печерин продолжал усматривать захватнические планы «усачей, гремящих саблями и шпорами на берегу Дуная», мечтающих «схватить за золотой рог Босфорского быка» и «наделить славянские племена несчетными благами русской администрации, столь выгодно известной у себя дома». «Чай Аксаков… ликует: теперь на его улице праздник. Заварили вы кашу», — язвительно иронизировал он[634].

В свою очередь, Чижов возмущался пропагандистской кампанией английской прессы, пытавшейся уверить мировое общественное мнение в агрессивности русских. Он продолжал настойчиво убеждать Печерина в искренней, не преследующей никаких территориальных выгод помощи соотечественников братьям-славянам и описывал полное единодушие, царящее во всех слоях русского общества: «Не говори, брат, „чай Аксаков ликует“. Никто не ликует при известии о войне, но ликуют при разрешении неопределенности, томительного ожидания. Такого воодушевления давно не бывало. Москва в два дня пожертвовала два миллиона рублей, и с тех пор только и читаешь, что перечень пожертвований… Эта война пользуется у нас такою популярностью, какой едва ли пользовалась война 1812 года»; «разумеется… приписывают все нам, славянофилам, и нашему подстреканию… Спасибо им за такую честь. Дело в том, что славянофилы теперь не имеют своего органа, а народ сам стал славянофилом. Бывают, брат, минуты в истории, когда дипломатия становится в тупик…»

Главную же причину войны Чижов, в противоположность Печерину, сводил к интригам англичан: «…если бы не вмешательство Англии, очень может быть, что не было бы и настоящей войны»[635].

И действительно, в споре по поводу Восточной войны правда была на стороне Чижова. Объективно балканская политика России, направленная на предоставление независимости славянскому населению Османской империи, содействовала их прогрессивному развитию, в то время как восточная политика западноевропейских держав, стремившихся во что бы то ни стало сохранить в составе Порты ее европейские провинции, была враждебна по отношению к пробуждающимся южнославянским народам.

Едва прерванные взаимоотношения с Печериным возобновились, Федор Васильевич стал настоятельно советовать другу засесть за мемуары. Пересылая вначале фрагменты своих воспоминаний трем адресатам — племяннику С. Ф. Пояркову, Никитенко и Чижову, — Печерин постепенно все надежды на публикацию своих записок возлагает исключительно на последнего: «Я исполняю твою просьбу и буду писать — но писать наобум, то, что в голову взойдет… а ты после, как мудрый Лизистрат, соберешь эти гомерические рапсодии и соединишь их в одно целое…»

О значении, которое Печерин придавал своим мемуарам, говорят выдержки из его писем к Чижову: «…мне непременно надобно оправдаться перед Россиею»; «Это некоторого рода духовное завещание — это apologia pro vita теа — моя защита перед Россиею, особенно перед новым поколением»; «Хорошо тебе: ты живешь одною нераздельною жизнью, то есть русскою жизнью. А у меня необходимо две жизни: одна здесь, а другая в России. От России я никак отделаться не могу. Я принадлежу ей самой сущностью моего бытия, я принадлежу ей моим человеческим значением. Вот уже 30 лет как я здесь <в Англии> обжился — а все ж таки я здесь чужой… Я нимало не забочусь о том, будет ли кто-нибудь помнить меня здесь, когда я умру; но Россия — другое дело… как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской — хоть одну печатную страницу… Ты оставишь по себе… железные дороги и беломорское плавание, а мне нечего завещать, кроме мечтаний, дум и слов»[636].

Чижов пытался опубликовать воспоминания Печерина в русской периодике, чтобы с их помощью преподать урок патриотизма молодому поколению («Я уверен, что он не может сделать ничего лучшего для России, как написать свою автобиографию», — утверждал в одном из писем к Ивану Аксакову Чижов). Но из-за сопротивления цензуры в журнале «Русский архив» удалось напечатать лишь два письма Печерина и один мемуарный отрывок. «…Цензура стала очень строга к тому, что предварительно проходит сквозь ее железные когти», — сообщал Печерину Чижов.

630

Письма от 16. II. 1866 и 21. X. 1865. — ОР РГБ. Ф. 332. К. 45. Д. 11. Л. 6 об., 8 об.

631

Письмо от 1. XI. 1870. — ИРЛИ. Ф. 384. Д. 15. Л. 38 об.

632

Письма от 21. XI. 1870, 10. XI. 1876 и 10. VII. 1877. — Там же. Л. 41–41 об., 196; ОР РГБ. Ф. 332. К. 45. Д. 21. Л. 12.

633

Письмо от 15. VIII. 1876. — ОР РГБ. Ф. 332. К. 45. Д. 20. Л. 17 об. — 18.

634

Письма от 1. V и 18. VI. 1877. — Там же. Д. 21. Л. 9 об., 10 об. 11.

635

Письма от 19. VIII и 5. X. 1876, 8. V и 12. VI. 1877. — ИРЛИ. Ф. 384. Д. 15. Л. 192 об., 195, 208–210 об.

636

Письма от 13. VIII. 1871, 23. IX. 1872 и 7. XI. 1875. — ОР РГБ. Д. 14. Л. 2 об. — 3; Д. 19. Л. 22–22 об.; Д. 20. Л. 26–26 об.