Страница 6 из 24
Меня пробила дрожь. Я устал, мне хотелось есть, и после бурных эмоций ночи меня одолела тоска.
Итак, я помолвлен. Час назад я сделал предложение Синтии Дрэссилис. Чему, сказать честно, я и сам удивился.
С чего вдруг я так поступил? Люблю я ее? Анализировать любовь трудно. А может, если я пытаюсь анализировать, это и есть ответ на вопрос? Пять лет назад, когда я любил Одри Блейк, ни в какие анализы я не пускался. Жил себе и жил в некоем трансе, совершенно счастливый. Не раскладывал свое счастье на составные элементы. Но тогда я был на пять лет моложе, а Одри – это Одри.
Про Одри нужно объяснить, потому что она, в свою очередь, объясняет Синтию.
Никаких иллюзий насчет своего характера я тогда не питал. Природа одарила меня душой свиньи, а обстоятельства словно сговорились довершить работу. Я любил комфорт и мог себе позволить жить комфортно. Как только я достиг совершеннолетия и освободил опекунов от забот о моих деньгах, я закутался в комфорт, как в теплый халат. Если между 21 и 25 годами у меня и промелькнула хоть одна неэгоистичная мысль или я совершил хоть один неэгоистичный поступок, в памяти он не сохранился.
И вот в самый пик этой поры я обручился с Одри Блейк. Теперь, когда я понимаю ее лучше и сужу о себе беспристрастно, я могу понять, как оскорбительно я тогда себя вел. Любовь моя была настоящей, но нестерпимо обидной для Одри из-за моего снисходительного самодовольства. Я был как король Кофетуа. Да, вслух я не произносил: «Моей королевой станет нищенка», но всем своим поведением показывал это часто и ясно. Одри была дочерью беспутного и сварливого художника, с которым я познакомился в богемном клубе. Он зарабатывал на жизнь то случайными иллюстрациями к журнальным рассказам, то писанием картин, а в основном рисовал рекламу. Владельцы «Детского питания», не удовлетворившись простым сообщением, что «Младенец хочет есть», сочли необходимым втолковать это публике средствами искусства. Многочисленные творения Блейка частенько украшали последние страницы журналов.
На жизнь можно зарабатывать и так, но тогда поневоле вцепишься в богатого зятя. Мистер Блейк вцепился в меня, что оказалось одним из последних его поступков в этом мире. Через неделю после того, как он, судя по всему, вынудил Одри принять мое предложение, он умер от воспаления легких.
Смерть эта вызвала важные последствия. Из-за нее отложили свадьбу, а я стал вести себя совсем уж снисходительно, так как с исчезновением кормильца исчез и единственный изъян в роли короля Кофетуа. Для Одри расширились возможности выбрать мужа по своей воле.
И очень скоро мне пришлось узнать об этом аспекте. Однажды вечером, когда я смаковал в клубе кофе и размышлял над тем, как замечательна жизнь в этом лучшем из миров, мне передали письмо. Оно оказалось совсем коротеньким, только суть: Одри вышла замуж за другого.
Сказав, что минута эта стала поворотным пунктом в моей жизни, я бы вас обманул. Она взорвала мою жизнь, в некотором смысле убила меня. Человек, которым я был прежде, умер в тот вечер, и оплакивали его немногие. Каким бы я ни стал сегодня, я уж точно не тот самодовольный созерцатель жизни, каким был до того вечера.
Скомкав в руке письмо, я сидел посреди своего разрушенного свинарника, впервые столкнувшись с тем, что даже в лучшем из миров не все можно купить за деньги.
Припоминаю, что, пока я сидел в отупении, ко мне подошел один мой клубный знакомец, от которого я не раз спасался бегством, и, пристроившись рядом, завел разговор. Человек он был невысокий, но с пронзительным голосом; такой не захочешь, да услышишь. Он тараторил и тараторил, а я тихо ненавидел его, пытаясь думать под поток его слов. Теперь я понимаю, что он спас меня, отвлек от себя. Свежая рана кровоточила. Я силился осмыслить немыслимое. Я без раздумий принимал, что Одри ко мне привязана. Девушка служила естественным дополнением моего комфорта. Я нуждался в ней, я сам ее выбрал и был вполне доволен, а следовательно, все было распрекрасно. И теперь мне приходилось принять невероятный факт, что я ее потерял.
Письмо Одри стало зеркалом, в котором я увидел себя. Написала она мало, но я понял. Мое самоупоение разлетелось в клочья – и что-то еще, более глубокое. Теперь до меня дошло, что я любил ее, хотя и сам не знал, что способен на любовь.
А приятель все говорил и говорил.
По-видимому, напористая, безостановочная речь более эффективна во время беды, чем молчаливое сочувствие. До определенного момента разговоры бесят, но как только этот момент минует, начинает действовать успокаивающе. По крайней мере так случилось со мной. Постепенно я обнаружил, что ненавижу приятеля меньше, вскоре стал прислушиваться, а там и откликаться. До ухода из клуба первая бешеная ярость поулеглась, и я побрел, слабый, беспомощный, но спокойный, начинать новую жизнь.
Прошло три года, прежде чем я встретил Синтию. Эти годы я провел, скитаясь по разным странам. Наконец я снова прибился к Лондону и снова стал вести жизнь, внешне похожую на ту, что вел до встречи с Одри. Мой прежний круг знакомств был широк, и я легко связал оборванные нити. Завел я и новых друзей, и среди них – Синтию Дрэссилис.
Мне нравилась Синтия, и я сочувствовал ей. Приблизительно в то время, когда я встретил ее, я испытывал жалость почти ко всем. Кто на собраниях общины возгорается верой сильнее всех? Негр-грешник, конечно. В моем случае я целиком посвятил себя борьбе с себялюбием. Я никогда не умел делать что-то наполовину или, скажем, с чувством меры. Эгоистом я был до мозга костей. А теперь, когда судьба вышибла из меня этот порок, я обнаружил, что проникся глубоким, почти болезненным сочувствием к чужим несчастьям.
Синтию мне было жаль чрезвычайно. Я часто встречал ее мать и уже потому жалел ее. Миссис Дрэссилис – из тех, кто мне активно не нравится. Вдова, оставшаяся с кое-какими средствами, успешно соединяла в характере алчность, ворчливость и жеманство. В Кенсингтоне полно таких женщин. Подобно Старому Мореходу, они причитают: «Вода, вода, везде вода, а жажду не утолишь», только воду в их случае заменяют деньги. Деньги окружали миссис Дрэссилис со всех сторон, но получала она их редко и в мизерных количествах. Любой из ее родственников по мужу мог бы, пожелай он, утроить ее ежегодный доход без малейшего для себя ущерба, однако ни один не пожелал. Они ее не одобряли. По их мнению, высокородный Хьюго Дрэссилис женился на женщине ниже себя – не настолько, чтобы о браке неприлично было упоминать, но все-таки ниже. Родственники относились к жене с холодной вежливостью, а к вдове – с почти ледяной.
Старший брат Хьюго граф Уэстберн никогда не любил красивую, но явно второсортную дочь провинциального адвоката, которую Хьюго одним памятным летом представил семье. Удвоив доход от страховки и приглашая Синтию раз в год в семейное гнездо, когда та была маленькой, граф сделал все, что от него требовалось. По крайней мере так он считал.
Он, но не миссис Дрэссилис. Она рассчитывала на гораздо большее. И крах надежд разрушил ее характер, внешность, а заодно спокойствие всех, кто хоть как-то соприкасался с ней.
Меня раздражало, когда я случайно слышал, как люди называют Синтию жесткой. Сам я жесткости в ней не замечал, хотя, видит Бог, на ее долю пришлось достаточно испытаний. Мне она всегда казалась милой и приветливой.
Дружба наша была безопасной. Наши умонастроения настолько совпадали, что у меня и порыва не возникало влюбиться. Я слишком хорошо ее знал, впереди не маячило никаких открытий. Я всегда легко читал в ее честной и простой душе. Не осталось ни капельки ощущения, что есть нечто скрытое, а ведь именно это обычно провоцирует любовь. Мы достигли границ дружбы, переходить которые никто из нас не рвался.
И вдруг на балу у Флетчеров я предложил Синтии выйти за меня замуж, а она взяла и согласилась.
Оглядываясь назад, я вижу, что, хотя непосредственный толчок дал Тэнкервилл Гиффорд, вся ответственность лежит на Одри. Она сделала меня человечным, способным на сочувствие, а именно сочувствие и заставило меня выговорить те слова.