Страница 13 из 47
Острая жалость сдавила его сердце. И что-то подсказало: не от страха или тоски эти слезы, от другого чего-то… чего?
Ну что ты плачешь… - пробормотал Дайран беспомощно.
Ты закончил? – спросила Регда, не глядя на него. – Надевай железо…
Успеется… - он повертел кандалы в руках и отложил в сторону. – Отдохни чуток…
Снова взял ее руку в свои, осторожно коснулся пальцами ее мокрых щек.
Ну не плачь… Пожалуйста, не плачь. Все обойдется…
Дайран… - Регда смотрела прямо на него, и глаза ее казались совсем черными. – Скажи, что мне делать?
А что…
Я люблю врага и не знаю, как сказать ему об этом. Дайран…
Медленно, медленно он поднес ее пальцы к своему лицу. И прижался к ним губами.
…. Как пела эта птица над головой! Захлебываясь, не умолкая ни на минуту… да и была ли она, эта светлая северная ночь, или едва догорел закат, сразу наступило утро? Дайран плавал в ленивой полудреме на границе сна и яви, и сердце его пело в такт с этой птицей, и золотые блики плясали в темноте перед закрытыми веками. Ладонь еще ощущала тепло и мягкость густых волос, рассыпанных по старому плащу – наспех сделанному ложу. Что нужно для счастья солдату?
Не открывая глаз, Дайран вспоминал, как они целовались ночью – отчаянно, неистово, до головокружения. Регда, оказывается, целовалась впервые в жизни, что немало его позабавило – лечить и хоронить умеет, а любить – нет. Но, впрочем, все это неважно, и он ласкал ее с самозабвением умирающего от жажды, добравшегося, наконец, до кружки с водой. Наверное, даже звезды завидовали им…
Какие у нее губы – мягкие, нежные, как лепестки цветков... Каким горячим и упругим стало враз ее тело... Он шептал ей нелепые и смешные признания – а она целовала его пальцы.
Я люблю тебя… Я тебя люблю…
Муж мой…
Я тебя никому не отдам…
Любимый…
Дайран протянул руку, чтобы погладить ее снова, но рука ощутила пустоту. Он лениво приоткрыл один глаз. Рядом лежит ее пояс, вышитый странным тревожным узором – ломкие линии, словно узор из трав. Ну, все ясно – одевается, наверное, в стороне или отошла умываться. Дайран тихонько погладил жесткие кожаные кольца.
Он не отдаст ее никому, никому. Он увезет ее в столицу, подаст в отставку, и они поженятся. Плевать, что скажут друзья и родичи – отец не осудит, а большего ему не нужно. Если будет надо, они уедут на юг и выстроят там дом. И у них родится дочь – маленькая девочка с такими же мягкими, как у Регды, волосами… и она тоже будет уметь оборачиваться – хоть птицей, хоть маленьким лисенком, какая разница…
Тихо как… Ни шороха, ни звука…
Регда… - позвал Дайран, приподнимаясь на локте.
И вдруг вскочил.
Тихо как, тихо. Ну, конечно. Валяются у костра кандалы, на его плаще – ее пояс. А его пояса нигде нет. Она ушла. И этим оставленным ему подарком – простилась. Дайран рванулся было в чащу, крикнул: «Регда!». Где вы видели дочь леса, которая растеряется в лесу? Она ушла, когда он так непростительно дрых… Она не заблудится, найдет дорогу. Слава Богу, она ушла. Господи, почему она ушла? Они никогда не увидятся больше…
Рядом с поясом лежало птичье перо – серое, с темно-фиолетовой полосой у основания. Словно пролетала здесь птица… серая птица…
Дайран поднял перо и тихо погладил пальцами, сунул за пазуху. Поднял с земли пояс и дернул в сердцах, словно тот был виноват во всем, что теперь придется пережить ему – арест, суд, приговор, клеймо государственного преступника. Потом плюнул и стал неторопливо одеваться.
Эпилог
А мне плевать на то, что ты по званию старше, понял? Имел я твое звание с тобой вместе в том самом…
Рядовой Ойолла!
Да пошел ты…
Брен Дин-Ханна привык к такому разговору. Он уже давно ко всему привык. И к тому, что разжалованный из капитанов в рядовые Дайран Ойолла не пьет только на дежурстве или во время тревоги. И к тому, что из опасных вылазок его приходится едва ли не за уши вытягивать. Друг ротного командира Дин-Ханы искал смерти. Он искал ее с тех самых пор, как… с того проклятого задания, будь оно неладно. Брен знал, разумеется, обо всем достаточно подробно – до того момента, как Дайран обнаружил исчезновение своей пленницы и явился в Юккарем один. О том, что было после, слышал кратко или вовсе только догадывался. Арест, суд, лишение гражданских прав и лямка рядового навечно. Но вот почему Ойоллу не сослали еще дальше на север или не упекли на юг, на галеры, а оставили в этой хоть и дыре, но все-таки уже привычной, не знал. То ли родители вмешались. То ли суд решил, что все-таки достаточно… что вряд ли.
Дайран вернулся - и не вернулся. Он стал другим – совсем. Язвительный и беспечный парень превратился в молчаливого старика с пустыми глазами. На попытки разговорить – отмалчивался. На выговоры за излишнюю горячность или плевал, или матерился – вот как сейчас. Казалось, он ни минуты не желает находиться наедине с собой и ни секунды не терпит отдыха. Или пахать, чтобы ни о чем думать времени не было. Или свалиться, чтобы думать о чем-то уже не было сил. Или пить.
У него сейчас было восхитительное положение – дальше фронта не пошлют. Что могут сделать ему за пьянство? Разжаловать? Дальше некуда. Сослать? Так дальше тоже не особо есть куда, и так дыра. На гауптвахту посадить? Тоже мне, испугали…
Дайран знал это все прекрасно, и оттого или пил, или нарывался – на что угодно, на драку, в заварушку, на скандал. А в ответ на уговоры посылал Бренна по известному всем адресу.
Четвертые сутки Дайран сидел под арестом. Брен, разозленный, доведенный до отчаяния, пригрозил, что еще одна такая выходка – и он пишет рапорт, и пусть рядового Ойоллу или переводят, или он сам отдаст его под суд. Дайран ответил ему длинной матерной тирадой и отвернулся к стене.
Так, у стены, он и лежал в то утро, когда Брен вновь зашел к нему в «камеру» - так высокопарно называли у них в гарнизоне комнатки, в которых провинившиеся солдаты отбывали срок наказания. Дайран даже не повернулся. Брен постоял немного, придвинул к себе единственный табурет, сел.
- Спишь? – спросил он после паузы.
- Тебе какое дело… - не оборачиваясь, ответил Дайран.
- Да мне-то, в общем, никакого, - хмыкнул Брен. – Только тут у нас история приключилась…
- Отвяжись, - процедил Дайран. У него болела голова.
- Слушай, ты, - взорвался Брен, - ты выслушать меня можешь, мать твою? Дело, между прочим, тебя касается.
- Отвяжись, - процедил Дайран.
Брен пару секунд боролся с желанием развернуть его к себе и съездить, наконец, по физиономии (о, как ему хотелось этого! А нельзя, пока на службе). Потом достал из кармана сверток, швырнул на кровать.
- На, держи. Твое ведь?
Дайран соизволил, наконец, повернуться, лениво развернул узел… и ошалело вскочил?
- Ты… откуда??!
- От верблюда, - буркнул Брен, остывая, наслаждаясь проступившей на лице друга растерянностью и ужасом. – Выслушай сначала. Сядь. И не бросайся на меня…
- Ну?!
- Поймали сегодня ночью двоих… партизаны, мать их так… похоже, что из лесных. Склад пытались поджечь. И откуда узнали только, мерзавцы. Ну, словом, ребята их повязали… пока ты тут прохлаждался. – Брен помолчал.
- Ну?!
- С одного из этих двоих сняли вот это, - Брен поднял с кровати, повертел в руках тонкий плетеный пояс, принадлежавший когда-то Дайрану и унесенный два года назад пленницей по имени Регда.
Дайран встал.
- Где он?
Брен помолчал.
- Я тебя спрашиваю – где этот?
- Не ори, - ответил тот. – Оба они сидят через стенку от тебя. Но входить к ним строжайше запрещено. Всем, кроме меня и лейтенанта Кларса. А тебе, между прочим, тут вообще прохлаждаться до вечера.
- Брен…
- Погоди. Эти двое до завтрашнего утра никуда не денутся, а Кларс ночью уедет. Ты меня понял?
- Да… Брен, спасибо.
- Но помни – я тебе ничего не говорил. Разбирайся с ним сам и тихо.