Казнить нельзя помиловать

– И тебе добрый, – кивнул мужик. – Выкупаться, что ли, решил?

– Да…

– Ну, так давай.

– А я… э… рыбу вам не распугаю?

У нас в дачном поселке были рыбаки – ругались страшно, если кто-то приходил купаться на рассвете. Правда, купальщики приходили, но уж крыли их рыбаки матом – по полной. Днем, правда, их почти не было… как же: дача, дети, бабушки. Где им, рыбакам, с бабушками тягаться?

Мужик махнул рукой и принялся деловито сматывать удочку.

– Лезь давай. Мне на сегодня хватит. А я пока костерок сооружу.

Я фыркал и плескался не меньше получаса, пока не почувствовал, что хватит. Не потому, что замерз или устал, а просто – хватит. Выскочив на берег, я какое-то время постоял под совсем низкими лучами, подставляя им незагорелую кожу. Хорошо-о-о-о…

Когда, одетым, я вернулся, костер уже горел, в котелке над огнем что-то булькало. Я принюхался. Мамочки мои, уха! Я ее лет пять не ел…

Сон ли, не сон, а уха была дико вкусная. У моего неожиданного товарища имелся потертый брезентовый рюкзак типа «пузырь», иначе именуемый «смерть туриста», а в нем – и ложки, и каравай черного хлеба – удивительно вкусного, явно не магазинного, и перья зеленого лука. Когда, разомлев от сытости, мы отвалились от котелка, в нем, котелке, оставалось едва ли треть. «Аз есмь жертва чревоугодия, – подумал я, – но на завтрак мы это прикончим». Я уже понял, что ночевать мне придется здесь. Закат догорал над лесом, где-то пронзительно пела вечерняя птица.

– Ты куда идешь-то? – вдруг спросил мужик, окинув меня любопытным взглядом.

Ему было на вид лет пятьдесят или около того. Невысокого роста, щуплый, в помятом и потрепанном жизнью ватнике, заскорузлых штанах и старых рыбацких сапогах, он тем не менее не производил впечатления бродяги. В волосах и бороде пробивалась седина, а взгляд был неожиданно цепким – глаза цвета крепкого чая смотрели молодо и как-то очень по-доброму.

Я пожал плечами, растерявшись.

– Иду. Сам не знаю…

– А откуда? – с тем же любопытством спросил он.

– Да тоже не знаю. Снится, наверное… – глупым был ответ, согласен, но что еще я мог ему сказать?

– Это как же?

– Да вот так, – почему-то я не чувствовал ни тени раздражения от того, что незнакомый этот мужик лезет ко мне со своими расспросами. Кроме того, я был ему в какой-то степени обязан: за ужин. – Получилось так. Меня к операции готовили…

Слово за слово – я выложил всю свою невеселую историю.

– … а потом уснул. Сюда, – и фыркнул – действительно идиотская ситуация.

Мужик крякнул.

– Ну, тогда давай – за знакомство, – порывшись в мешке, он вытащил пузатую флягу и поболтал в воздухе. Во фляге призывно булькнуло.

– Нельзя мне, – отказался я. – Врачи запрещают.

Мне и вправду было нельзя – там, дома. Но не во врачах дело – просто не пил я уже так давно, что почти и не тянуло, забыл, наверное, как оно бывает. А сейчас мне действительно не хотелось, все было слишком хорошо, чтобы стать еще лучше.

Мужик ухмыльнулся.

– Чудак человек, я ж тебе не пойло какое предлагаю, – он плеснул в мятую жестяную кружку и протянул мне: – На, попробуй.

Это был… ликер не ликер, коньяк не коньяк, а что-то медовое, густо настоянное на травах, солнце, летнем горячем полдне и радости – и без капельки спирта. Напиток чуть горчил, мягко ложась на губы, оставляя на языке приятное послевкусие. Я отхлебнул еще и прикрыл глаза. Хорошо.

– Нравится? Во, – мужик назидательно поднял вверх узловатый палец с прилипшей к нему рыбьей чешуйкой. – А ты отказывался. Тебя зовут-то как?

Я сказал.

– Во, – повторил мужик. – А меня… ну, дядь Петей, что ли, зови. Тебе в самый раз будет.

Я кивнул.

Быстро стемнело. Ярче запылал костер, слышнее стал треск поленьев – птица смолкла, и на дорогу упала тишина – такая, какая бывает лишь в лесу. Как же хорошо, елки-палки. А дома ведь все время некогда…. Да и в лес если выедешь – обязательно нарвешься на туристов на соседней поляне, которым лишь бы водку пить… Потому мы всегда ходили в горы, с тех самых пор, как Маринка стала способна хоть как-то передвигаться на своих двоих…

– Ну, так куда идешь-то? – прервал мои размышления дядя Петя, и взгляд его стал очень внимательным.

Вот же прицепился!

– Да я и сам не знаю, – снова пожал я плечами. – Я думаю, мне это снится, а раз так – дорога сама выведет.

– А мы посмотрим сейчас, – неожиданно молодо проговорил дядь Петя и подмигнул мне. – Карты не соврут, все скажут.

Из того же «пузыря» он выудил засаленную колоду, поплевал на нее, перетасовал – карты так и летали в его руках, меняя цвет рубашки с золотого на серебряный и обратно. Я обалдело следил за быстрыми движениями, начиная подозревать, что не сон это все, ох не сон…

Поколдовав с полминуты, мужик протянул мне колоду:

– Сдвигай…

Я послушно коснулся колоды мизинцем – карты налились сначала малиновым, потом нежно-фиолетовым свечением, потом развернулись – так, что от вороха картинок запестрело в глазах.

– Так-так… А расскажи-ка ты нам, Симонников Виктор Витальевич, тридцать семь лет и шесть месяцев, женат, не был, не привлекался… ой, нет, чуть не влетел один раз, ну да по молодости с кем не бывает... Врач «Скорой помощи»… ага. Так.

Свистящий веер карт завис в воздухе мостом – и, рассыпавшись, улегся послушной колодой в ладонь хозяина.

– Что же, Витенька, – дядь Петя снова крякнул и неожиданно ласково и грустно посмотрел на меня. – По всему выходит, и впрямь пора тебе.

– Куда? – тихо спросил я. От внезапной догадки заломило затылок.

Да ну, чепуха какая! Сон. Просто снится, и утром я открою глаза – в палате, и будет операция, и…

Не будет – понял я. Ничего не будет.

Он махнул рукой.

– Дальше, по Дороге. Туда. Я-то думал, может, напутал ты чего да без спросу пришел – ан нет, все чисто. Прямая твоя дорога будет, Витенька. Легкая.

– Это что же… – я неожиданно задрожал, – значит, все?!

Он кивнул, прямо и строго глядя на меня.

– Но… – я вскочил, отшвыривая ногой котелок с остатками ухи. – Но… почему? Почему?! Я не хочу! Я молодой еще, я жить хочу! Какого черта? На свете куча людей, которые… которым давно сдохнуть пора… чем я хуже тех, кто ворует и убивает? Почему – меня?

– Господь с тобой, Витенька, – так же ласково проговорил дядь Петя. – С чего ты взял, что смерть – это кара? Неправда это. Разве только в наказание бывает такое? – и он повел рукой вокруг. Взметнулось на мгновение пламя костра, выхватывая из темноты заросли кустарника, деревья, ярче пахнуло свежим, ароматным воздухом.

– А разве нет? – я говорил теперь с трудом – свело горло.

– Не всегда. Бывает, конечно, но это – если уж совсем скатился человек, если профукал все, что дано было, или не понял, кто он и зачем живет. Но и дорога у него – иная: каменистая или скользкая, с ветром и дождем, гнилая. Вот тогда и забирает его Господь, чтоб еще бОльших бед не наделал. А бывает и иначе – если выполнил все, что на Земле должен был сделать. Успел. Закончил. Вот как ты. Мы-то думали, ты в сорок три придешь, а ты вон какой оказался – раньше успел. Тридцать два человека от смерти спас? – он загнул палец. – Спас. Дочку родил? – загнул второй. – Родил. Матери поминки справил, друга из беды вытащил, когда нужно было. Вот и все, Витенька. В нужном ты месте в нужное время оказался…

– Но дочка… – прошептал я. – Маринка… как же она без меня? Ведь ей четырнадцать только, как же они…

– До двенадцати только дети идут по жизни рядом с родителями, – строго проговорил мужик. – Дальше – сами. И не говори, что не знал ты про это – читал недавно.

Я опустил голову.

– А Настя… как она без меня?

– А это ее судьба и ее путь, – так же строго ответил дядь Петя. – Она для того на Землю пришла…

– Ну и к чертям такую судьбу! – крикнул я.

И, резко развернувшись, стискивая кулаки, зашагал от озера в обратную сторону – в запах листвы и пыли, в ночь, по темной дороге… сейчас я проснусь, сейчас!