Императрица

Императрица прочитала, снова сложила записку и спрятала ее себе в рукав, а Ли Ляньинь ждал перед ней на коленях, пока она размышляла. Зачем же откладывать на потом, когда доказательство было у нее в руках, спросила она саму себя. Она была так близка сердцем и плотью Жун Лу, что любое слово, которое они произносили, летело к другому, как стрела летит из лука. Прежде, что бы ни случилось, каковы бы ни были обстоятельства, все рушилось, когда ее сердце разговаривало с его сердцем. Сейчас она его простить не могла.

— Приведи сюда Верховного советника, — приказала она евнуху. — И когда он придет, то закрой двери и задвинь занавески и не пускай сюда никого, пока не услышишь, как я бью в бронзовый барабан.

Главный евнух поднялся и, всегда готовый сеять раздоры, кинулся выполнять приказание с такой спешкой, что его одежды развевались за ним будто крылья. Не успела Цыси приглушить свой гнев, а Жун Лу уже входил, одетый в длинное одеяние голубого цвета, грудь его украшала золотая вышивка, на голове высилась золотая шапочка, а в руках он держал щиток из резного нефрита, которым прикрывал лицо, приближаясь к императрице. Но она отказалась замечать его блистательную красоту. Она сидела на троне в одеждах малинового атласа, расшитых позолоченными драконами, а ее головной убор был украшен свежими белыми жасминовыми цветами, несравненный аромат которых витал вокруг нее. На Жун Лу императрица смотрела как на своего врага. Даже на него!

Жун Лу хотел встать на колени, как положено придворному, но императрица не позволила ему сделать это.

— Садись, принц, — сказала она своим серебристым голосом, — и, пожалуйста, убери нефрит. Это не официальный вызов. Я разговариваю с тобой наедине, чтобы спросить об этой записке, переданной мне дворцовыми шпионами, которые, как ты знаешь, есть везде.

Он отказался сесть, даже по ее приказанию, но и не встал на колени. Он стоял перед ней, и когда она выхватила из своего рукава надушенную записку, то не протянул руку, чтобы взять ее.

— Знаешь, что это такое? — спросила она.

— Я вижу, что это такое, — сказал он, и лицо его не изменилось.

— Тьь не чувствуешь стыда? — спросила она.

— Никакого, — сказал он.

Она уронила записку на пол и опустила руки на колени, покрытые атласом.

— Ты не чувствуешь, что это предательство по отношению ко мне? — спросила она.

— Нет, ибо я не предатель, — ответил он. А затем сказал: — То, чего ты просишь у меня, я даю. Чего ты не просишь и что тебе не нужно, остается моим.

Его слова так смутили императрицу, что она не смогла ответить.

Жун Лу ждал в молчании, потом поклонился и ушел, не испросив позволения, а она не позвала его, чтобы удержать. Оставшись одна, Цыси сидела неподвижно и обдумывала то, что он сказал. Она привыкла поступать справедливо, и сейчас ее ум преобладал над ее сердцем. Разве Жун Лу не говорил правдиво? Ей не следовало так быстро верить евнуху. В городе не было женщины, чье сердце не забилось бы сильнее при имени Жун Лу. Была ли в этом его вина? Нет, несомненно, он стоял выше мелких любовных страстишек и ненависти менее значительных придворных. Она была к нему несправедлива, посчитав, что он может легко предать свою повелительницу.

Справедливо ли ей порицать его за то, что он мужчина? Вновь она задумалась над тем, как она вознаградит его какой-нибудь новой почестью и обяжет его быть верным.

Почти весь день она была нелюбезна с Ли Ляньинем и разговаривала с ним неохотно. Евнух же был осмотрителен, старался не попадаться лишний раз на глаза и измышлял другой способ достичь цели. Так, несколько недель спустя, через день после того, как императрица дала обычную аудиенцию принцам и министрам, один из евнухов принес ей частный доклад от наставника императора, который писал, что имеет своим долгом сообщить ей тайное дело. Тут же она заподозрила, что снова это было связано с молодой наложницей, ибо этот наставник ненавидел Жун Лу, который однажды презрительно обошелся с ним на соревновании по стрельбе из лука, где наставник пытался проявить доблесть и жалким образом потерпел неудачу, ибо был ученым и имел тело нетренированное и худое, как тонкий тростник, и поэтому плохо стрелял из лука.

Тем не менее императрица приняла тайный доклад наставника. В нем говорилось лишь о том, что если императрица пойдет в такой-то час в спальню такой-то наложницы, то увидит зрелище, которое удивит ее глаза. Он, наставник, не будет рисковать своей головой и раскрывать секрет, он только делает сообщение из чувства долга, поскольку если позорные деяния будут проходить незамеченными во дворцах, то что же делать народу, для которого императрица является богиней?

Когда императрица прочитала доклад, то вместе со служанкой быстро направилась во Дворец забытых наложниц, в ту комнату, где жила наложница, которую она когда-то выбрала для своего собственного сына и которую он никогда не вызывал.

Она тихо открыла дверь, и служанки и евнухи, пораженные ее неожиданным появлением, едва успели упасть на колени и спрятать лица за рукавами. Императрица распахнула дверь шире и внезапно увидела зрелище, которого опасалась. Жун Лу сидел в массивном стуле за столом, на котором стояли подносы с цукатами и кувшин вина. Рядом с ним на коленях стояла наложница, ее руки лежали на его коленях, и, улыбаясь, он разглядывал ее лицо, исполненное любви.

Горькое зрелище увидела императрица. Она почувствовала в груди такую сильную боль, что приложила руки к сердцу, чтобы сдержать его. Жун Лу, заметив императрицу, пристально посмотрел на нее, затем убрал руки девушки со своих коленей, поднялся и стал ждать, скрестив руки на груди, что императорский гнев упадет на него.

Императрица не могла произнести ни слова. Они не отрываясь смотрели друг на друга, мужчина и женщина, и в этот миг оба понимали, что любили друг друга такой безнадежной, такой вечной и глубокой любовью, что никакие силы в мире не могли разрушить то, что было между ними. Она увидела, что он не изменил своей гордости, любовь его оставалась незапятнанной, и то, что он находился в этой комнате, не имело для них значения. Она закрыла за собой дверь столь же тихо, как и открыла, и вернулась в свой дворец.

— Оставьте меня одну, — велела она евнухам и служанкам и в одиночестве отдалась размышлениям над тем, чему стала свидетельницей. Она не сомневалась в любви и верности Жун Лу, но он оставался мужчиной, плотские утехи были не чужды даже ему. — Даже он, — прошептала императрица, — даже он недостаточно велик духом, чтобы бороться с одиночеством, которое переношу я.

У нее заболело в висках. Она почувствовала, как тяжело давит ей головной убор, сняла его.

Да, сладко было бы знать, что ради нее он мог бы отказаться от плотского влечения. Ее одиночество могло бы быть облегчено сознанием того, что хотя он и стоял ниже ее, но был равен ей величием духа.

Она перебирала в мыслях императриц других стран и вспомнила Викторию, английскую королеву, которую хотя и никогда не видела, но считала своей сестрой-правительницей, и ей захотелось поговорить с ней о своих чаяниях: «Даже как вдове, сестра-императрица, тебе больше повезло, чем мне. Смерть унесла твою любовь незапятнанной. Тебя не обманули как глупую женщину».

Виктория, к сожалению, не могла ее слышать. Императрица вздохнула, по щекам побежали слезы и, как драгоценные камни, упали ей на грудь; сердце ее очищалось от любви.

«Я и раньше думала, что одинока, — говорила она сама себе мрачно. — Но теперь понимаю полную глубину одиночества».

Время шло, а императрица все сидела и размышляла, и с каждым мгновением тяжкий груз безмерного одиночества все сильнее теснил ее душу, пока в ней не поселилось ожесточение. Императрица вновь вздохнула и вытерла слезы. Словно выйдя из транса, она поднялась с трона и принялась ходить взад и вперед по огромному парадному залу. Теперь она могла подумать о своем долге и о наказании, которое должен принять Жун Лу, раз уж ей надлежит поступать по справедливости. А она была справедливой и такой останется ко всем одинаково.