Императрица

— Странно, что сливы и хризантемы нарисованы вместе. Разве здесь не смешаны времена года?

Дама Миао была недовольна.

— Когда речь идет о Ван Вэе, мудрее будет не говорить о смешении, — сказала она. — Если мастер желает поместить цветы сливы среди хризантем, значит, это имеет некий смысл. Нельзя видеть здесь ошибку. Посмотрите: на одной из самых знаменитых его картин мы видим банановые листья под снегом. Разве может лежать снег на листьях банана? Но раз Ван Вэй так рисует, значит — может. Пожалуйста, поразмышляйте, какая в этом поэзия. Некоторые считают, что Ван Вэй — больше поэт, чем художник. Но я думаю, что его поэзия — это живопись, а его живопись — поэзия. Вместе это и есть искусство.

Ведь идеал искусства — показать настроение, а не факт.

Рассуждая, Миао смешивала краски и выбирала кисти.

— Вы спросите, почему я прошу вас скбпировать эту работу Ван Вэя, — продолжала она. — Я хочу, чтобы вы освоили точность и изящество. У вас есть сила. Но силу нужно укрощать, нужно овладеть ею изнутри. Только тогда можно стать гением.

— Я бы хотела задать учительнице вопрос, — промолвила Ехонала.

— Спрашивайте, — разрешила дама Миао. На квадратном столе, принесенном евнухом, перед ней лежал большой лист бумаги, и художница рисовала изящными и быстрыми мазками.

— Когда я смогу написать свою собственную картину? Рука учительницы на мгновение задержалась в воздухе. Прищурив глаза, она искоса взглянула на девушку.

— Когда я больше не смогу вам приказывать.

Ехонала промолчала. Смысл был очевиден. Когда ее выберет император, дама Миао больше не сможет ей приказывать, потому что приказывать ей не сможет никто, кроме самого императора. Она вознесется слишком высоко, никого не будет над нею. Взяв кисть, девушка начала тщательно срисовывать цветы сливы, распустившиеся среди хризантем.

Ночью, непонятно в котором часу, Ехонала проснулась от того, что чьи-то руки трясли ее за плечи. Вечером она долго ворочалась в постели, а когда наконец ее глаза закрылись, сразу погрузилась в глубокий сон. Теперь ее как будто вытаскивали из колодца; пытаясь открыть глаза, она услышала голос служанки:

— Проснитесь, проснитесь, Ехонала. Вас призывают! Сын неба зовет…

Сон как рукой сняло. Мгновенно проснувшись, Ехонала откинула шелковые одеяла и соскочила с высокой кровати.

— Я приготовила ванну, — прошептала служанка. — Быстро в воду! Благовония я добавила. И платье уже достала, ваше лучшее — сиреневое.

— Нет, не сиреневое, — возразила Ехонала, — я надену розово-персиковое.

В комнату, позевывая, входили другие служанки: обряжающая, парикмахер и хранительница драгоценностей. Наложнице не выдавали императорских драгоценностей, пока ее не призывал Сын неба.

В ванне Ехонала встала на колени, служанка тщательно намылила ее, потом смыла пену.

— Теперь выходите и вставайте на полотенце, — сказала женщина. — Я вытру вас насухо. Надо надушить все семь отверстий, особенно уши. Император любит женские уши. А ваши такие маленькие и красивые. Но не забывайте и про ноздри. А об укромных местах я позабочусь сама.*

Все эти процедуры Ехонала приняла молча. Быстрее, только быстрее — вот что было главным. Император уже проснулся, он пил вино и ел горячие пирожки, начиненные мясом и приправами… Это Ли Ляньинь приносил к их дверям все новые и новые известия об императоре.

— Не задерживайтесь, — грубым голосом шептал он сквозь занавески. — Если та, которую он хочет, не готова, он позовет другую. Его драконий нрав очень легко возбудить, могу вас уверить.

— Она готова! — закричала служанка.

Сунув два драгоценных цветка за уши Ехоналы, она вытолкнула девушку за дверь.

— Идите, моя дорогая, моя любимая, — прошептала женщина.

— О, моя собачка, — всполошилась Ехонала. Тщедушное животное следовало за ней по пятам.

— Нет, нет, — завопил Ли Ляньинь, — собаку брать нельзя! Но Ехонала, вдруг испугавшись, нагнулась и взяла свою любимицу на руки.

— Я возьму ее, — закричала она и топнула ногой.

— Нет! — снова заорал Ли Ляньинь.

— О, Владыка ада, — взмолилась служанка в отчаянии, — пусть она возьмет собачку, ты, кусок сапожного воска! Если ты рассердишь ее, то она не пойдет, и что нас тогда ждет?

Так и получилось, что, отправившись в полночь к императору, Ехонала прихватила с собой этого маленького льва, собачку-игрушку, а к Ли Ляньиню, который до того, как стать евнухом, действительно был подмастерьем у сапожника, прилипла с того дня кличка Сапожный воск. Так называли его те, кому он внушал страх или ненависть.

В нежной тьме летней ночи Ехонала следовала за Ли Лянь-инем по узким проходам Запретного города. Евнух нес фонарь из промасленной бумаги, и свеча, помещенная внутри, отбрасывала тусклый круг света, в котором шла девушка. Следом торопилась служанка. Камни, по которым они ступали, были влажными от вечерней росы, роса, как легкая изморозь, лежала и на травинках, росших между камнями. Вокруг стояла тишина, и только где-то плакала женщина.

Хотя Ехонала никогда не бывала в императорском дворце, она, как и любая другая наложница, знала, что он находится в центре Запретного города, посреди императорских садов. Вот и ворота переднего двора. Они бесшумно открылись, и евнух повел ее через широкий внутренний двор в большой зал, а затем по коридорам, тихим и безлюдным, мимо настороженных застывших евнухов. Наконец они достигли высоких двойных дверей, украшенных резьбой из золотых драконов. Здесь дожидался их сам главный евнух Ань Дэхай, надменный, самовлюбленный человек. Его горделивое лицо было спокойно, а руки сложены на груди. Длинный атласный халат главного евнуха, отделанный пурпурной парчой и перепоясанный золотым поясом, сверкал в свете свечей, ярко горевших в высоких резных подсвечниках из лакированного дерева. Он не заговорил с Ехоналой, он даже не показал виду, что узнал ее, когда та приблизилась. Жестом правой руки он отпустил Ли Ляньиня, который почтительно отступил.

Но вдруг главный евнух заметил мордочку собачонки, высовывающуюся из рукава Ехоналы.

— Нельзя брать собаку в спальные покои императора, — строго приказал он.

Ехонала подняла голову, посмотрела ему в глаза и ответила:

— Тогда не пойду и я.

Слова были дерзкими, но девушка произнесла их тихим спокойным голосом, как будто ее совсем не волновало, пойдет она к императору или нет.

На лице Ань Дэхая отразилось безмерное удивление.

— Разве можно не повиноваться Сыну неба? — спросил главный евнух.

Ехонала не ответила и продолжала стоять, поглаживая собачку.

— Старший брат, — выступил вперед Ли Ляньинь, — эта наложница совершенно несносна. Она разговаривает, как дитя, но в душе свирепее тигрицы. Мы все ее побаиваемся. Если она не желает идти, то разумнее отослать ее обратно. Не стоит даже пытаться ее заставлять, ибо ум ее упрямее камня.

Тут за спиной Ань Дэхая отодвинулась занавеска и показалось лицо евнуха.

— Спрашивают, почему произошла задержка, — закричал он. — Спрашивают, не должен ли Он сам прийти, чтобы уладить дело!

— Старший брат, разреши ей войти с собачкой, — умоляюще попросил Ли Ляньинь, — она может спрятать ее в рукаве. А если собачка окажется беспокойной, то ее можно будет отдать служанке, которая будет сидеть за дверью.

Главный евнух нахмурился, а Ехонала как ни в чем не бывало продолжала глядеть на него широко раскрытыми невинными глазами. Ему ничего не оставалось, как уступить. Он проворчал и, походя, выругался, а ее провели в комнату. Там на одной из стен висели тяжелые атласные занавеси императорского желтого цвета с драконами, вышитыми алым шелком. Они скрывали тяжелые двери резного дерева. Главный евнух отодвинул занавеси, открыл двери и знаком приказал ей войти. Теперь она пошла одна, а занавеси опустились за ней. Ехонала стояла перед императором.

Дракона окружали драконы. Искусно отлитые, они взбирались по бронзовым колоннам огромной императорской кровати, приподнятой на помосте. Невесомые и пятипалые, они изгибались над нею в орнаменте цветов и плодов, поддерживая растянутую над колоннами сеть из золотых нитей. На желтом атласе, расшитом драконами, покрыв ноги атласным одеялом, также расшитым драконами, сидел Сын неба, опираясь на высокие желтые подушки.