Императрица

Мэй стояла, наклонив голову и скрывая свое покрасневшее лицо.

Мать императрица улыбнулась.

— Вижу, ты знаешь, что я имею в виду.

— Могу ли я забыть обещание, которая дала высочайшая? — ответила девушка.

Цыси потрепала ее по щеке.

— Красиво сказано, дитя! Что ж, ты увидишь…

А начальник императорской гвардии уже появился во дворе. Послеполуденное солнце освещало его высокую фигуру и горделиво поднятую голову. Он пришел в своем воинском наряде, темно-голубом в знак траура по покойному императору; с пояса у родича свисал широкий меч в сверкающих серебряных ножнах. Уверенной поступью Жун Лу приблизился к тронному возвышению и почтительно поклонился. Мать императрица степенно кивнула и знаком показала ему сесть подле нее. Воин поколебался, но сел.

Какое-то время Цыси, казалось, его не замечала. На помост вышел лучший актер и сразу приковал к себе все взоры, запев свою самую знаменитую песню. Императрица тоже внимательно слушала. Вдруг она заговорила, не отводя глаз от сцены:

— Родич, я все время думаю о какой-нибудь хорошей награде за ту службу, что ты сослужил мне.

— Высочайшая, — ответил Жун Лу, — на самом деле я только выполнил свой долг.

— Ты знаешь, что спас нам жизнь.

— Это был мой долг, — настаивал он.

— Ты думаешь, я забыла? — спросила она в ответ. — Я ничего не забываю. Так или иначе, я вознагражу тебя и повелеваю, чтобы ты занял место, которое осталось после предателя Су Шуня.

— Высочайшая, — начал родич порывисто, но Цыси подняла руку, и он замолчал.

— Ты должен согласиться, — сказала императрица, все еще глядя на сцену. — Ты мне нужен рядом. Кому я могу доверять? Принцу Гуну, да — я знаю, именно его имя вертится у тебя на языке. Что ж, я доверяю ему. Но любит ли он меня? Или… люблю ли я его?

— Вам не следует так говорить, — пробормотал родич.

Голос на сцене вознесся высоко, забили барабаны. Дамы принялись криками выражать свой восторг и бросать поющему евнуху цветы и сладости.

— Я люблю тебя всегда, — сказала Цыси. Жун Лу не повернул головы.

— Ты знаешь, что любишь меня, — сказала она. Он все еще молчал.

— Или нет?..

Пристально разглядывая сцену, родич пробормотал:

— Я не допущу, чтобы из-за меня ты упала с вершины, которой достигла.

Она улыбнулась, и хотя тут же снова отвернула голову, ее огромные глаза сияли.

— Когда ты будешь Верховным советником, я смогу вызывать тебя, сколь угодно часто, ибо бремя царствования ляжет и на твои плечи. Регентши опираются на принцев, Верховных советников и министров.

— Я не буду приходить на твой вызов отдельно от остальных советников.

— Нет, будешь.

— И запятнаю твое имя?

— Я сохраню его чистым и сделаю это следующим образом — ты женишься на даме, которую я выберу. — Если у тебя будет жена, молодая и красивая, то кто посмеет сказать хоть одно плохое слово?

— Я ни на ком не женюсь! — резко бросил он сквозь зубы.

Меж тем на помосте знаменитый актер наконец-то отвесил последний поклон и смог сесть. К нему устремился бутафор с чашкой чая. Певец снял свой тяжелый разноцветный шлем и отерся шелковым платком. Появившись с тазиками надушенного кипятка, евнухи-слуги мочили в нем мягкие полотенца и бросали в зрительские ряды, где отовсюду призывно вверх тянулись руки. На золотом подносе Ли Ляньинь поднес горячее благоухающее полотенце Матери императрице. Она взяла, нежно приложила сначала к вискам, потом к ладоням, а когда евнух ушел, заговорила тихо и резко:

— Я приказываю тебе жениться на Мэй. Нет, молчи. Это самая милая женщина нашего двора, вернейшая душа, и она тебя любит.

— Можешь ли ты приказать моему сердцу?! — прошептал Жун Лу.

— Тебе не обязательно любить ее, — безжалостно бросила императрица,

— Если она такая, как ты говоришь, то я поступлю с ней настолько подло, что никогда этого себе не прощу, — ответил Жун Лу.

— Отнюдь, если она знает, что ты ее не любишь, и все-таки хочет быть твоей женой.

Жун Лу задумался. Тем временем евнухи обходили зрителей с подносами холодных и горячих кушаний, а на помост вышел молодой актер и запел, весь отдавшись своему порыву. Однако на него, малоизвестного, не обращали внимания — взгляды собравшихся обратились к Матери императрице. Та чувствовала их на себе и понимала, что уже пора отослать Жун Лу.

— Ты не можешь мне не подчиниться, — проговорила она сквозь зубы. — Я повелеваю, ты соглашаешься на этот брак ив тот же самый день занимаешь место среди советников. А теперь удаляйся!

Родич поднялся и отвесил глубокий поклон. Его молчание означало согласие. Императрица опустила голову, затем, не изменяя своему изяществу, осторожно подняла ее опять — и снова, казалось, внимательно следила за представлением.

Ночью, оставшись одна в своей спальне, Цыси еще раз пережила этот разговор. Она уже не помнила, какую пьесу потом разыгрывали актеры, какие пелись песни. Когда Жун Лу ушел, высочайшая сидела, медленно опахиваясь веером, и помост расплывался у нее перед глазами. Все ее тело напряглось в страдании, и тогда императрица сложила веер и замерла, пристально глядя на актеров. Боль пронизывала ее всю. Она любила только одного человека и не перестанет любить, пока не умрет. Этого возлюбленного она страстно желала, и от него она отказывалась.

И вот когда она боролась с такими мыслями подобно тому, как птица бьется о прутья клетки, Цыси вспомнила о королеве, об английской королеве Виктории, о которой когда-то рассказывал принц Гун. Ах, какая же она счастливая, ведь ей довелось выйти замуж за любимого человека! Но с другой стороны, королева Виктория не была ни наложницей, ни вдовой императора. Рожденная занять свой трон, королева могла возвысить любимого и посадить рядом с собой. Но ни одна женщина не могла быть рождена, чтобы занять трон Дракона, она мола только захватить его сама.

И таким образом, сказала себе Мать императрица, я намного сильнее английской королевы. Я захватила свой престол… Но разве в силе может найти утешение женщина? Цыси лежала в своей огромной кровати и не смыкала глаз. Караульный дважды ударил в гонг, а это значило, что полночь прошла уже два часа назад. Императрица оставалась недвижимой. Боль растекалась по всему ее телу, глубоко в груди жестко схватывало дыхание. Так почему же она не до конца была женщиной? Почему не хотела отказаться от трона и стать женой того, кого так любила? Что за гордость владела ею и заставляла стремиться к еще более высокой власти? Держалась династия или рушилась — что за дело было ей, женщине?

Она наконец-то увидела саму себя — по-женски слабую в тайных потребностях и желаниях, однако по-мужски сильную в страсти к чему-то большему, чем любовь. Власть и гордость от того, что стоишь выше всех, тоже были ей нужны. Но уж в любви-то к своему сыну она проявляла свою женскую сущность? И ее неумолимое «Я» отвечало своей хозяйке, что, пусть он для нее оставался самым что ни на есть ребенком, а она ему — матерью, все-таки за их кровной близостью стояла еще и иная связь. Он был императором, а она — Матерью императрицей. Простых радостей материнства оказалось мало. О, что за проклятая женщина, рожденная с таким сердцем и с таким умом!

Она перевернулась на подушке и заплакала от жалости к самой себе. Я не могу любить, думала она, не могу любить без оглядки, чтобы согласиться уступить этому чувству. Почему же? Потому что я знаю себя слишком хорошо. Если бы я попыталась отдаться только любви, то мое сердце умерло бы, а если я все отдам, то у меня не останется к Жун Лу ничего, кроме ненависти. Но я люблю его!

Караульный опять ударил по своему бронзовому гонгу и прокричал:

— Три часа пополуночи!

Еще некоторое время она размышляла о любви и плакала, когда эти мысли становились слишком печальными. Предположим, что, женив Жун Лу, ей удастся уговорить его, и они станут встречаться в какой-нибудь тайной комнате в забытом дворце. Сторожить сможет ее евнух Ли Ляньинь, она этому плуту хорошо заплатит, а если засомневается в его верности, то одно лишь слово императрицы вонзит кинжал ему в сердце. Если раз за всю жизнь, если два раза или, может, даже больше, она сможет прийти тс любимому только как женщина, то почувствует себя счастливой. Разве она не владеет его сердцем?