Императрица

Тишину уютного уголка, где час назад императрица рисовала персиковые цветы, разрушила страшная весть. Императрица не произнесла ни слова. Наблюдая за Цыси, принц Гун жалел сидевшую перед ним красивую одинокую женщину и ждал, когда она заговорит.

— Мы не можем принимать этих невежественных иностранцев при нашем дворе, — сказала наконец императрица. — Все-таки я считаю, что они использовали имя королевы без ее ведома. Жаль, что я не могу говорить с ней, как не могу открыть народу смертельную болезнь императора. Наследник слишком мал, наследование не определено. Мы не можем допустить иностранцев. Нужно любой ценой тянуть время, давать обещания, и снова тянуть время. Будем ссылаться на зиму.

Принц огорчился, услышав такой ответ, но его голос прозвучал мягко:

— Императрица, я повторяю то, что уже говорил. Вы не понимаете характер этих людей. Уже слишком поздно. Их терпению пришел конец.

— Посмотрим, — ответила Цыси, не желая ничего добавлять.

Принц Гун умолял ее, уговаривал, но она лишь качала головой. Лицо ее было бледно, а под печальными глазами выступили черные тени.

— Посмотрим, — повторяла она, — посмотрим…

«Небо помогает мне», — подумала императрица, и действительно, холоднее той зимы люди не помнили. День за днем, просыпаясь и выглядывая из окна, Цыси отмечала, что слой снега становился все толще. Императорские курьеры покрывали путь до южных провинций в три раза медленнее, и в Кантоне ее ответ ждали месяцами. Престарелый наместник томился в тюрьме в Калькутте, куда его перевезли захватчики. Императрица судила этого человека сурово. Он не оправдал доверия Трона и заставил императора пережить унизительное поражение. Простить такое было нельзя. Пусть наместник умрет! Жалость и милосердие она прибережет для тех, кто того заслужит.

Снова пришла весна, горькая и тревожная. Цыси страстно ждала, когда на хурме появятся первые почки, а землю пробьют бамбуковые побеги. Во дворце распускались священные лилии — горшки с ними подогревались горячими углями. Вобрав в себя тепло углей, расцвели в фарфоровых плошках и карликовые сливы. Пожелав, чтобы впечатление от весны было полным, Цыси приказала развесить на деревцах клетки с птицами и наслаждалась их пением. Когда ее одолевали думы об опасности, которая угрожала стране, здесь она находила отраду. Императрица открывала клетки, птицы вылетали, садились ей на руки и на плечи, кормились у нее с руки. Так же ласково она играла с собачками. Ее сердце полнилось любовью к милым тварям: они были такие невинные!

Невинным был и маленький наследник. Величайшую радость императрице приносило то, что сын любил ее, пока ее одну. Когда Цыси входила в его комнату, малыш забывал всех остальных, бежал и бросался к ней в объятия. Цыси могла забывать о жалости, любой, кто гневил эту женщину, чувствовал ее неумолимую жестокость, но к слабым и робким созданиям Цыси относилась с нежностью. Императрица вела себя так со всеми, кто любил ее.

Евнух Ли Ляньинь был предан своей госпоже, и она закрывала глаза на его воровство, на злобные проказы, на то, что он требовал взятки от людей, которые надеялись с помощью императрицы обрести милость императора. Подобным же образом Сыну неба прощались беспомощность и болезнь, равно как и забавы с другими женщинами. Женщин правитель имел каждую ночь: с Цыси он был бессилен, а с молоденькими наложницами иногда совершал подвиг. Однако боготворил император только ее. Она могла простить его, потому что не любила, и была с ним нежной, потому что он любил ее.

Принц Гун понимал, что чувствует Цыси, и она знала об этом. Она замечала в глазах вельможи понимание и слышала сочувствие в его мягком голосе. Императрица была одинока глубоким одиночеством верховных властителей, и, сознавая тяжесть этого чувства, принц Гун укреплялся в своей преданности ей. Однако он не смотрел на Цыси как на женщину: брат правителя имел собственную любимую супругу, тихую и нежную красавицу. Отец ее, почтенный старый мандарин по мме-ни Вэй Лин, слыл очень разумным человеком, который всегда — хранил верность Трону и давал мудрые советы нынешнему императору Сяньфэну, как прежде его отцу, покойному Дао-гуану.

Весна миновала, давно уже настало лето, а Цыси все еще опасалась уезжать в Летний дворец, хотя ей страстно хотелось насладиться покоем его парка. Всю зиму она не выглядывала за стены Запретного города, тоскуя по озерам и горам Юань-минъюаня. Никогда еще Цыси так не жаждала красоты, как сейчас, когда ее окружала неопределенность. Императрицу бесконечно манила естественная прелесть неба, воды и земли. Ночью Цыси видела во сне пышные сады и далекие скалистые горы, залитые ровным лунным светом. Она разворачивала свитки с пейзажами и часами самозабвенно их рассматривала, представляя, как бродит вдоль морского берега, как ночует в сосновом лесу или в храме, скрытом бамбуковой рощей. Просыпаясь, Цыси плакала, потому что ясные и живые картины, виденные во сне, ей не суждено было встретить наяву.

Внезапно, как буря, на север прилетела весть о беде, к которой императрица непрестанно себя готовила, и надежда на переезд в Летний дворец рухнула окончательно. На военных кораблях европейцы двигались к северу вдоль побережья. День и ночь императорские курьеры скакали эстафетами, стремясь принести сообщения раньше, чем корабли достигнут форта Таку в Тяньцзине, а ведь этот город находился в каких-то восьмидесяти милях от столицы. Ужас охватил всех — и простой народ, и придворных. Император собрался с силами и отдал приказ Верховному советнику и министрам прийти в Зал аудиенций, а обеим супругам присутствовать за ширмой Дракона. Цыси направилась в Зал аудиенций, опираясь на руку своего евнуха. Из двух стоявших за ширмой тронов она выбрала более высокий и опустилась на него. Не замедлила прибыть и Цыань, императрица Восточного дворца. Всегда вежливая, Цыси поднялась и подождала, пока кузина усядется на другом троне. Сакота старела быстрее, чем шли годы. Ей не исполнилось еще и тридцати двух, но удлинившееся и похудевшее лицо было старчески печальным. Когда Цыси пожала ей руку, императрица Восточного дворца ответила слабой и грустной улыбкой.

Но можно ли думать о ком-то, если угроза нависла над всеми? Благородное собрание приготовилось выслушать принца Гуна. Одетый в золото император сидел на троне Дракона с низко опущенной головой, и веер, зажатый в правой руке Сына неба, наполовину скрывал его лицо.

Когда были произнесены все подобающие приветствия, принц Гун изложил жестокую правду:

— Несмотря на все усилия Трона сдержать иностранцев, они не остались на юге. Их корабли с боевыми орудиями продвигаются вдоль нашего побережья. Можно лишь надеяться, что белые люди остановятся возле форта Таку, не войдут в город Тяньцзинь, откуда остается лишь короткий переход, что бы подойти к святому месту, где мы находимся.

Вельможи, стоящие на коленях, откликнулись стоном и склонили головы до пола. Принц Гун запнулся и продолжал:

— Предположения строить рано. Однако я боюсь, что эти варвары не подчинятся ни нашему закону, ни нашему этикету! Случись малейшая проволочка, и они устремятся к самим воротам императорских дворцов — если только мы не откупимся и не убедим их возвратиться на юг. Рассчитывать нужно на худшее и оставить мечты! Пришел последний час. Впереди лишь скорбь.

После того как принц Гун завершил доклад, император окончил аудиенцию, приказав собравшимся удалиться и обдумать, какие меры следует предпринять. Император поднялся и, поддерживаемый с двух сторон братьями-принцами, собрался было сойти с трона, как вдруг из-за ширмы Дракона раздался громкий отчетливый голос Цыси:

— Я, не имеющая права говорить, вынуждена прервать свое молчание!

Император остановился в нерешительности. Собравшиеся застыли перед ним на коленях, склонив головы к полу, никто не проронил ни слова.

В тишине снова зазвучал голос Цыси.

— Я советовала проявлять терпение с этими западными варварами. Я предлагала тянуть время и выжидать. Теперь я говорю, что была не права, я изменяю свое мнение и призываю больше не откладывать решений. Я зову к войне против европейского врага. Война и смерть всем им — мужчинам, женщинам и детям!