Сыновья

И он вышел к Цветку Груши и сказал ей:

— Возвращайся домой и будь спокойна; ты можешь делать, что хочешь, и каждый месяц будешь получать двадцать серебряных монет в свое распоряжение.

Тогда Цветок Груши поблагодарила его вежливо и от всего сердца, и бледные губы ее затрепетали; она вся дрожала, потому что до сих пор не знала, как с ней поступят, и теперь было облегчением узнать, что она может жить, как жила до сих пор, и не тревожиться.

Когда выделили вдовью долю, остальное было уже нетрудно, и старый купец продолжал свое дело, готовясь разделить земли, дома и серебро на четыре равные части и две из них отдать Вану Старшему как главе дома, одну Вану Среднему и одну Вану Младшему, когда младший сын неожиданно заговорил:

— Не нужно мне ни домов, ни земель! Земля опротивела мне еще с детства, когда отец хотел сделать меня пахарем! Я не женат, что мне делать с домом? Отдайте мне мою долю серебром, братья мои, а если я должен получить дом и землю, то купите их у меня и заплатите мне серебром.

Оба старших брата были поражены, услышав такие слова: где же слыхано, чтобы человек хотел получить все наследство серебром, которое так легко уплывает из рук, не оставляя следа, и отказывался от дома и земли, которые навеки останутся у него во владении? Старшей брат сказал с важностью:

— Однако, брат мой, ни один достойный человек на свете не останется всю жизнь неженатым: раньше или позже мы найдем тебе жену, — ее должен был найти тебе отец, но он умер, — а тогда тебе понадобятся и дом и земля.

А средний брат сказал напрямик:

— Что хочешь делай со своей землей, но мы ее у тебя не купим, потому что во многих семьях из-за этого бывает беда: кто-нибудь из наследников возьмет свою долю серебром и истратит его, а потом приходит и жалуется, что у него отняли земли и наследство; серебра уже нет, и нет никаких доказательств, что оно было, кроме бумаги, которую может написать кто угодно, а то и одних слов, слова же — не доказательство. И если не потребует земли сам наследник, то потребуют его сыновья или внуки, и не одно поколение будет в раздоре. По-моему, землю следует разделить. Если хочешь, я буду управлять твоими землями и каждый год посылать тебе доходы, но выдать всю твою долю наследства серебром нельзя.

Все дивились его мудрым словам, и хотя Ван Младший все повторял: «Я не хочу ни дома, ни земли» — никто уже не обращал на него внимания, только старый купец спросил с любопытством:

— На что тебе столько серебра?

И тот ответил грубым голосом:

— У меня есть свое дело.

Но никто не понял, что он хочет сказать, и вскоре старый купец постановил, что серебро и деньги должны быть разделены, а если младший сын отказывается от доли в этом превосходном городском доме, то пусть возьмет хоть старый деревенский дом, который, правда, стоит немного, потому что сложен из глины, вырытой со своих полей, и постройка его обошлась недорого. Он постановил, кроме того, чтобы старшие братья держали наготове деньги для свадьбы Вана Младшего, так как после смерти отца эта обязанность переходила к братьям.

Ван Младший сидел молча и слушал. Когда все было решено сообща и разделено по справедливости и согласно закону, сыновья Ван Луна устроили пир для тех, кто присутствовал при разделе, но сами не стали пировать и не надели шелковых одежд, потому что не пришло еще время снимать траур.

Так разделили поля, на которых Ван Лун провел всю свою жизнь, и земля принадлежала теперь не ему, а его сыновьям, кроме того клочка, где он лежал, и это было все, что ему осталось. В этом тайнике истлевающий прах смешивался с глубинами земли; сыновья могли распоряжаться как хотели поверхностью земли, а хозяин был зарыт глубоко под землей, — там она принадлежала ему, и никто не мог отнять его доли.

IV

Ван Младший с трудом дождался раздела наследства, и как только с этим было покончено, он начал собираться со своими четырьмя спутниками, готовясь к отъезду в те места, откуда приехал. Увидев такую поспешность, Ван Старший удивился и спросил:

— Как, разве ты не станешь ждать, пока истекут три года траура по отцу, и не отложишь до тех пор все твои дела?

— Разве я могу ждать три года? — возразил младший брат с горячностью, обращая к нему грозные и ненасытные глаза. — Когда я уеду из этого дома, никто не будет знать, что я делаю, а если кто и узнает, — кого это опечалит?

Ван Старший с любопытством посмотрел на брата и сказал с мимолетным удивлением:

— Куда ты так спешишь?

Тогда Ван Младший, который привязывал меч к кожаному поясу, остановился на минуту и взглянул на старшего брата: перед ним стоял высокого роста обрюзгший мужчина, с широким, оплывшим от жира лицом, толстыми, выпяченными губами, дряблым и белым телом; пальцы он держал растопырив, и руки у него были мягкие и жирные, как у женщины, ногти длинные и чистые, а ладони розовые, мягкие и пухлые. Увидев все это, Ван Младший отвел глаза в сторону и сказал презрительно:

— Если я и скажу тебе, ты не поймешь. Довольно тебе знать, что мне нужно вернуться как можно скорей, потому что люди ждут меня, чтобы итти за мной. Довольно тебе знать, что есть люди, готовые выполнять мои приказания.

— А тебе хорошо платят за это? — спросил в удивлении Ван Старший, не замечая, что брат говорит с ним презрительно, так как считал себя человеком, достойным уважения.

— Иногда платят, а иногда нет, — отвечал Ван Младший.

Но Ван Старший не мог себе представить, как можно было что-нибудь делать, не получая за это платы, и продолжал:

— Странное это дело, если оно не приносит дохода. Будь я под началом генерала, который мне не платит, я перешел бы к другому, если бы был военным, как ты, и командовал солдатами.

Но брат ему не ответил. У него на уме было еще одно дело, которое следовало закончить перед отъездом, и, разыскав среднего брата, он сказал ему с глазу на глаз:

— Не забывай выплачивать младшей жене отца все, что ей полагается. Прежде чем отсылать мне серебро, бери из него каждый месяц пять монет для нее.

Средний брат раскрыл свои узкие глаза, и так как ему нелегко было понять, как можно давать даром такие деньги, спросил:

— Зачем ты даешь ей так много?

Ван Младший ответил с какой-то странной поспешностью:

— Она должна заботиться о дурочке!

Казалось, он хотел сказать еще что-то, но промолчал, и пока четыре солдата связывали его вещи в узел, он не мог найти себе места. Он был в такой тревоге, что вышел за городские ворота и стал смотреть туда, где лежала земля его отца и где был старый дом, теперь принадлежавший ему, хоть он в нем и не нуждался, и пробормотал:

— Можно было бы пойти и взглянуть на него хоть раз, если он мой.

Он глубоко вздохнул, покачал головой и пошел обратно к городскому дому. Потом, в сопровождении своих четырех солдат, он уехал, не мешкая, и радовался тому, что уезжает, словно здесь над ним все еще тяготела отцовская власть. А он не желал чувствовать над собой ничьей власти — такой у него был нрав.

И оба старшие сына тоже стремились освободиться от власти отца. Старшему сыну хотелось, чтобы прошли скорее три года траура, хотелось убрать табличку старика с глаз долой, в маленькую комнату над залой, где они держали и другие таблички, потому что все время, пока она оставалась в зале, сыновьям казалось, что Ван Лун следит за ними. Да, дух его оставался здесь, он пребывал в табличке и следил за сыновьями, а старшему сыну хотелось быть свободным, жить в свое удовольствие и тратить отцовские деньги на что вздумается. Но пока табличка оставалась здесь, ему нельзя было черпать вольной рукой из пояса и тратить серебро на удовольствия, когда захочет, — не прошли еще годы траура, когда сыну неприлично веселиться. Так и над этим лентяем, который вечно думал об удовольствиях, все еще тяготела отцовская власть.

У среднего сына тоже были свои планы: он стремился превратить часть полей в деньги, так как задумал расширить свое дело и купить несколько лавок у старого купца Лиу, сын которого стал ученым и не любил торговли; будь у него крупное дело, Ван Средний мог бы отправлять зерно в соседние области и даже в чужие страны. Но не годится затевать большие дела, пока еще не кончился траур, и Ван Средний запасся терпением и ждал, почти не заговаривая об этом, и только раз спросил брата, словно невзначай: