Сыновья

И Вану Помещику приходилось где-нибудь доставать серебро, хотя ему была ненавистна мысль о том, что его деньги перейдут в руки вкрадчивых и лицемерных священников, которых он терпеть не мог и не доверял им, так как слышал о них много дурного. А все же нельзя было сказать наверное, — может быть, они и умеют колдовать, и, притворяясь, что не верит в богов, которые, будто бы, нужны одним женщинам, он не был вполне уверен, что боги над ним не властны, и даже в этом он путался и не мог разобраться.

Правду сказать, жена его стала весьма благочестива и только и делала, что молилась богам и ходила по храмам; она постоянно навещала то один, то другой храм, и ей доставляло величайшее удовольствие входить в ворота, опираясь на служанок, как подобает знатной госпоже, и видеть, как священники, и даже сам настоятель, бегут к ней навстречу, угодливо кланяясь, и расточают ей льстивые слова, называя ее любимицей богов и сестрой, близкой к Великому Пути.

Слушая их, она жеманилась и улыбалась, опустив глаза, и отнекивалась, и очень часто, сама не зная, как это выходило, обещала дать им денег, и при этом гораздо больше, чем ей хотелось бы. Священники не давали промаха и не скупились на похвалы, и имя ее красовалось повсюду, как пример всем благочестивым людям, а один храм принес ей в дар деревянную доску, выкрашенную в ярко-красный цвет, на которой золотыми буквами было написано, какая она благочестивая и как почитает богов. Эту доску повесили в храме, правда в боковом приделе, но и там многие могли ее видеть. После этого она возгордилась еще больше, стала еще благочестивее с виду и приучилась сидеть всегда неподвижно, сложив руки, и часто, когда другие сплетничали или праздно болтали, она не выпускала четок из рук и шептала молитвы. Будучи такой набожной, она очень немилостиво обращалась с мужем и во что бы то ни стало требовала серебра для поддержания своего доброго имени.

Видя, что госпожа получает, сколько ей нужно, младшая жена Вана Помещика тоже захотела своей доли, правда не на богов, хотя в угоду госпоже и она выучилась о них пустословить, но все же и она требовала серебра. И Ван Помещик не мог понять, куда она тратит столько денег: она не одевалась в дорогие, затканные цветами шелка, не покупала драгоценных камней и золотых украшений на платье и в волосы. Однако деньги быстро уплывали у нее из рук, и Ван Старший на это не жаловался, боясь, что она пойдет плакаться к госпоже, а та станет упрекать его и скажет, что если он взял девушку в дом, то должен платить ей. Обе эти женщины были дружны по-своему, хотя дружба эта была довольно холодная, и держалась она тем, что обе вместе нападали на мужа, если им что-нибудь было нужно. В конце концов Ван Помещик все-таки узнал, в чем дело: он заметил как-то, что младшая жена его выскользнула в боковую калитку и, достав что-то из-за пазухи, передала стоявшему там человеку, и, вглядевшись пристальнее, Ван Помещик узнал в этом человеке ее отца. И Вану Помещику было горько это видеть, а про себя он подумал:

«Так, значит, я кормлю и этого старого мошенника с семьей!» И Ван Помещик ушел к себе в комнату, и, вздыхая, долго сидел там; он горевал и даже стонал потихоньку. Но толку от этого не было, и сделать он ничего не мог, потому что, если она захотела отдать то, что получила от мужа отцу, а не потратила на сласти и наряды, — это было ее право, хотя жена прежде всего должна была бы прилепиться к дому мужа. Ван не чувствовал себя в силах спорить с ней и оставил ее в покое.

И Ван Помещик терзался тем сильнее, что не мог справиться со своими желаниями, хотя теперь, когда ему было под пятьдесят, он честно старался поменьше тратить на женщин. Но от этой сладости он так и не мог избавиться и не желал прослыть скрягой у женщин, когда у него появлялась новая привязанность. Кроме этих двух женщин в доме, у него была еще временная жена, певица, которая жила в другой части города. Она присосалась к нему, словно пиявка, и не отпускала его, угрожая покончить с собой и говоря, что любит его больше всего на свете; она то плакала у него на груди, то запускала свои острые ноготки в толстые складки жира на его шее и висла на нем так, что он не знал, как от нее отделаться, хотя она надоела ему.

С нею вместе жила старуха-мать, сущая ведьма, и та, в свою очередь, визжала:

— Как же ты можешь бросить мою дочь, когда она отдала тебе все? Как же она будет жить теперь, когда все эти годы она жила с тобой и бросила театр, и голос у нее пропал, и другие заняли ее место? Нет, я этого так не оставлю, я подам жалобу судье, если ты ее бросишь!

Это очень испугало Вана Помещика, так как он боялся, что весь город станет смеяться над ним, услышав на суде бесстыдные речи старухи, и он торопливо доставал сколько у него было серебра. Заметив, что он боится, обе женщины сговорились и пользовались каждым случаем, чтобы поднять вой и плач, зная, что он поторопится дать им денег, стоит им только заплакать. А всего непонятнее было то, что, нажив себе столько забот, этот большой, толстый и бесхарактерный человек никак не мог из них выпутаться, и снова поддавался соблазну, и где-нибудь на пиру нанимал себе новую певицу, хотя, вернувшись домой и придя в себя на следующий день, он стонал и проклинал свое безумие и похотливость.

А теперь, размышляя обо всем этом в те недели, когда находился в унынии, он сам испугался своего равнодушия к жизни, он даже ел теперь гораздо меньше прежнего, и, заметив, что охота к еде у него пропала, он испугался, как бы не умереть раньше времени, и сказал себе, что нужно освободиться хотя бы от половины своих забот. И он решил, что продаст большую часть земли и станет жить на серебро и тратить то, что ему принадлежит, а сыновья пусть сами позаботятся о себе, если им недостанет наследства. И ему пришла в голову мысль, что не стоит человеку отнимать у себя ради тех, кто будет жить после него. Он решительно поднялся с места, пошел к среднему брату и сказал:

— Нет, у помещика слишком много забот, и такая жизнь не по мне; я горожанин и люблю досуг. И положение и годы мои уже не те, мне не под силу ходить в поле во время посева и жатвы, а если буду ходить, то непременно умру от жары или от холода. Мне не приходилось жить с простонародьем, и они обманывают меня во всем, что касается земли и работы, и мне за ними не углядеть. Вот о чем я попрошу тебя. Замени мне управителя, продай добрую половину моих земель, а потом дай мне денег, сколько понадобится, а остальные отдай в рост и освободи меня от этой проклятой земли. Другую же половину я оставлю в наследство сыновьям. Ни один из них не хочет мне помочь, и когда я посылаю старшего сына, чтобы он вместо меня пошел в поле, ему вечно некогда: то он спешит на свидание с приятелем, то у него болит голова. Если так пойдет и дальше, мы умрем с голода. Одни только арендаторы наживаются с земли.

Ван Средний посмотрел на брата и, презирая его в душе, вслух оказал вкрадчиво:

— Я тебе брат и ничего не возьму с тебя за хлопоты, и продам землю тому, кто даст за нее больше других. Только ты должен сам назначить крайнюю цену каждому участку.

Но Вану Помещику хотелось поскорее развязаться с землей, и он поторопился сказать:

— Ты мой брат, — продавай за ту цену, какую сочтешь справедливой. Неужели я не поверю родному брату?

Он ушел от него в очень хорошем расположении духа, потому что наполовину отделался от забот и мог жить без хлопот, поджидая, когда серебро потечет к нему в руки, чего ему давно хотелось. Но жене он не стал рассказывать, что сделал, а не то она набросилась бы на него с упреками: зачем он отдал землю в чужие руки, и сказала бы, что если он хотел продать ее, то должен был продать сам кому-нибудь из богачей, с которыми постоянно пирует и с которыми он, повидимому, в такой тесной дружбе; а Ван Помещик вовсе этого не хотел, так как, несмотря на свое бахвальство, он больше доверял уму брата, чем своему собственному. И теперь, покончив с этим, он снова возвеселился духом, ел по-прежнему с охотой, и жизнь попрежнему стала казаться ему прекрасной, и он утешился, думая про себя, что есть люди, у которых куда больше забот, чем у него.