Земля обетованная

— Наверно, это ваши пациентки, потому вы их и хвалите.

— С социально-психологической точки зрения то, что вы говорите, это…

— С любой точки это правда, четырежды правда. Вот докажите, что это не так.

— Но я ведь вам уже сказал.

— Это слова, только слова, мне нужны факты! Я реалист, пан Высоцкий, я позитивист. Барышня, кофе и шартрез!

— Хорошо, хорошо! Сейчас приведу факты: пани Боровская, Амзель, Бибрих. Что скажете?

— Ха, ха, ха, называйте еще, мне, право, весело вас слушать.

— Нет, вы не смейтесь, они все — порядочные женщины, — запальчиво кричал доктор.

— Откуда вам это известно, вы их что, на комиссию брали? — с циничной ухмылкой спросил Фелюсь.

— Я еще не назвал самых достойных, таких, как пани Цукер, пани Волькман.

— Эти не считаются. Одну муж держит под замком, а другой некогда на свет Божий выглянуть, каждые три года четверо детей.

— А пани Кештер, она вам что, не образец? А пани Гросглик не пример? Ну, что скажете?

— Ничего не скажу.

— Вот видите, — обрадованно вскричал доктор, подкручивая усики.

— Я реалист и потому ничего не скажу — только некрасивые женщины в счет не идут, это такой негодный товар, что его даже Леон Кон не возьмет на комиссию, а он-то все берет.

— А я их беру в расчет и ставлю в первый ряд. У них, кроме обычной, природной порядочности, есть еще этика.

— Этика? Это что за товар? Кто им занимается? — вскричал Фишбин, заливаясь смехом.

— Фелюсь, хохма на все сто процентов! — крикнул ему через стол Леон Кон, хлопая в ладоши.

Доктор ничего не ответил, он пил горячий кофе, который ему налил Феликс, и все крутил усики, отряхивал сюртук да засовывал манжеты в рукава. Внезапно он обратился к сидевшему рядом соседу, который в молчании усердно выпивал и ежеминутно протирал очки красным фуляром.

— А ты, адвокат, такого же мнения о женщинах, как пан Феликс?

— Пхе, да это… видите ли, уважаемый… как бы это выразить… гм… — И, махнув рукой, он отхлебнул пива, зажег гаснувшую папиросу и стал разглядывать огонек спички.

— Я спрашиваю вас: что вы думаете о женщинах? — наступал доктор, готовясь к новой схватке за женскую честь.

— А я ничего не думаю, уважаемый, я пью пиво, — надменно махнул рукою адвокат и всем лицом уткнулся в кружку со свежим пивом, которую поставила перед ним кельнерша.

Он долго пил, а потом выжимал белую пену из редких усов, свисавших на губы, будто рыжеватая соломенная стреха.

— Нет, вы мне покажите порядочную женщину, и я ей пошлю шелк от Шмидта и Фитце, шляпу от мадам Гюстав и небольшой чек на какой-нибудь банк за подписью Гросглика, а потом расскажу вам о ней немало любопытного, — снова принялся за свое Феликс.

— Вы это можете рассказывать в Балутах, там, пожалуй, вам поверят и оценят ваше мнение, но мы-то вас, пан Феликс, знаем.

— И вы, пан редактор, со своей шпулькой сюда же?

— Потому как вы вздор несете, просто уши вянут, — ответил кто-то вместо редактора, который с досады отправился в буфет.

— Кузен, не спи! — закричал Бум-Бум.

— Zeit ist Geld! Чей счет? — пробормотал кузен, ударяя кружкой по столу, и попытался поднести ее ко рту, но не донес — кружка выпала из его руки, покатилась по полу, пиво разлилось, а он, ничего не сознавая, повернулся в кресле боком, прикрыл лицо салфеткой и продолжал спать.

— Чего бы ты, красавица, хотела? Ну, скажи, малютка! — шептал Леон Кон, стараясь поцеловать вырывавшуюся из его рук кельнершу.

— Оставьте меня в покое, пустите меня! — И она энергично дернулась прочь.

— Чего ты, малютка, возмущаешься? Я плачу, это я имею право возмущаться, я — Кон, Леон Кон!

— Какое мне дело, кто вы, пустите меня! — громче закричала она.

— Да иди ты к черту, дуреха! — презрительно бросил Леон вслед кельнерше и принялся застегивать жилет и сюртук.

— Мориц, хватит тебе пить, пошли домой, есть важное дело, — нетерпеливо убеждал Кароль, меж тем как захмелевший Мориц, спрятав лицо в ладони, на все его речи отвечал одно:

— Я Мориц Вельт, Пиотрковская, семьдесят пять, первый этаж. Пошел к черту!

— А к вам, пан Кон, у меня небольшое дельце, — сказал Кароль.

— Сколько вам надо? — Леон, причмокнув, щелкнул пальцами и достал бумажник.

— А вы догадливы, — усмехнулся Боровецкий.

— Я — Леон Кон! Сколько?

— Завтра пан Мориц скажет, я только хотел проверить. Благодарю.

— Вся моя касса, весь мой кредит к вашим услугам.

— Премного благодарен. Срок не более трех месяцев.

— Кто говорит о сроках? Между друзьями о таких пустяках и речи не должно быть!

— Принеси мне содовой, — буркнул Мориц.

Когда Кароль принес, Мориц стал пить прямо из сифона.

— Слушай, Шубе, — беседовали за спиной у Кароля, — сколько тебе стоит твоя Юзя?

— О, товар дорогой, если ты хочешь купить сейчас.

— Нет, я подожду до аукциона, я подожду. Но все равно скажи, потому как в Лодзи говорят, что ты тратишь на нее тысячу рублей в месяц.

— Может, тысячу, а может, пять, не знаю.

— Разве ты не платишь?

— Плачу, еще как плачу — да все векселями. За квартиру вексель, за мебель вексель, за портниху вексель, все векселями. Откуда же мне знать, сколько стоит все вместе, я это узнаю тогда, когда обанкрочусь и выясню, сколько процентов они согласятся взять. А пока ничего не знаю.

— Ну, это гениально!

— Слышишь, пан Кон, о чем толкуют там, позади нас?

— Слышу, слышу. Подлость наипервейшая, но умно, очень даже умно!

— Ты хочешь, чтобы я поехал домой? — спросил Мориц.

— И немедленно, дело очень важное.

— Для нас?

— Да, для нас, исключительно важное, поверь.

— Ну, если так, я уже почти трезв. Идем.

Кароль взял под руку Морица, который, пошатываясь, с трудом удерживал равновесие, и оба вышли, а вслед за ними вырвался из раскрытых дверей гул кричащих и поющих голосов и, прокатившись по тихому, темному двору, рассеялся в пространстве и во мраке.

Небо над Лодзью уже светлело — все более четко проступали на нем черные трубы, блестели крыши в бледных лучах нежного жемчужно-розоватого света, мягко озарявших землю.

Мороз подсушил грязь, лужи подернулись ледком, иней покрыл водосточные желоба и густо побелил деревья.

День обещал быть погожим.

Мориц полной грудью вдыхал холодный, бодрящий воздух и понемногу приходил в себя.

— Знаешь, я не припомню, чтобы когда-нибудь так напивался. Не могу себе простить, в голове шумит, как в самоваре.

— Я тебе сделаю чай с лимоном, протрезвишься. У меня для тебя такой сюрприз, что от радости захочешь напиться опять.

— Интересно, что же это такое?

Когда вошли в дом, Кароль не стал будить Матеуша, который спал у печи, положив голову на пол; он сам палил воду в самовар и зажег под ним газ.

Мориц усердно протрезвлялся — облил голову холодной водой, умылся, выпил несколько стаканов чаю и наконец почувствовал себя лучше.

— Ну, я готов слушать. Ух, черт, ужасно холодно.

— Эй, Макс! — кричал Кароль, что есть мочи тряся Баума, но Макс не отзывался, только плотнее укрывал сюртуком голову. — Ничего нельзя поделать, спит как убитый. А мне ждать некогда. Прочти, Мориц, телеграмму внимательно, только на адрес не смотри, — предупредил Кароль, подавая телеграмму.

— Так я ж ничего не пойму — она шифрованная!

— Да, верно. Сейчас я тебе прочитаю.

И Кароль стал читать очень медленно и внятно, выделяя цифры и даты.

Теперь Мориц окончательно протрезвел — после первых же слов он вскочил со стула и весь обратился в слух, жадно впитывая смысл телеграммы. Когда Кароль кончил и поднял на него ликующие глаза, то увидел, что Мориц, стоя неподвижно, погруженный в мысли об этом деле, тщетно старается вздеть пенсне и, нежно улыбаясь, как любимой женщине, поглаживает свою красивую бороду.

— Знаешь, Кароль, — торжественно сказал он, — мы имеем солидный куш. Эта телеграмма стоит сто тысяч рублей, ну, самое малое, пятьдесят. Давай, друг, поцелуемся! Какое дело, какое дело! — И в радостном возбуждении он двинулся к Боровецкому, действительно собираясь его поцеловать.