Земля обетованная

Боровецкий с Мадой первыми сели в карету и отъехали от костела.

Взволнованная, счастливая Мада, зардевшись от смущения, со слезами радости робко жалась к Каролю.

Не замечая этого, он поглядывал из окна кареты на снующие толпы, поверх голов устремляя взгляд на крыши домов, на дымящие трубы и грохочущие фабрики. Он углубился в себя, и ему подумалось, что вот он женился, стал миллионером и наконец достиг предела своих мечтаний — богатства.

И с удивлением обнаружил: эти мимолетные мысли и мелькавшие в воображении картины нисколько его не радуют; он был невозмутимо спокоен, только, пожалуй, устал больше обычного.

— Кароль! — прошептала Мада, поднимая раскрасневшееся лицо и глядя на него ярко-голубыми, словно фарфоровыми, глазами.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Я так счастлива! Так счастлива! — вполголоса повторяла она и робко, как ребенок, прижавшись к нему, подставила для поцелуя губы, но, заметив, что с улицы все видно, забилась в угол кареты.

Он крепко сжал ей руку, и они молча продолжали путь.

По сторонам улицы, ведущей на фабрику, рядами стояли празднично одетые рабочие, громкими криками приветствуя новобрачных. А перед въездом на фабричный двор высилась триумфальная арка, задрапированная разноцветной материей и украшенная фирменными знаками, а наверху на огромном транспаранте из электрических лампочек была составлена надпись: «Willkommen!»[64].

От ворог через все дворы, через обширный сад до самых входных дверей протянулась живая человеческая цепь.

Карета продвигалась вперед так медленно, что, когда они подъехали, гости уже были в сборе.

Общество состояло преимущественно из немцев, и немногочисленные поляки совершенно затерялись среди них.

Мюллер, как и пристало лодзинскому миллионеру, не ударил лицом в грязь. И все здесь поражало роскошью: мебель, ковры, столовое серебро, цветы и даже стены, декорированные выписанными из Берлина мастерами.

У Мюллера был сегодня настоящий праздник. Он выдавал замуж единственную дочь, приобретя в лице зятя помощника, и его круглое красное, маслянисто-потное лицо сияло от радости.

Он обнимал Кароля, похлопывал по спине, отпускал сальные шуточки, угощал гостей дорогими сигарами и радушно приглашал к столу с закусками.

То и дело брал он кого-нибудь под руку и, пыжась от гордости, вел показывать гостиные.

— Видите, в этом дворце будут жить мои дети, — говорил он Куровскому. — Не правда ли, красиво?

Куровский не возражал, со снисходительной улыбкой слушая пересыпанную цифрами речь Мюллера, называвшего стоимость каждой вещи.

Отделавшись от него, Куровский перешел в соседнюю гостиную, где надо всеми царила Меля Вельт, в девичестве Грюншпан.

С удивлением смотрел он на нее, не узнавая в этой болтливой, неестественно громко смеющейся женщине, которая беспрерывно ходила взад-вперед по гостиной, прежнюю Мелю. Неужели это про нее он как-то сказал, что она выгодно отличается от своих лодзинских соплеменниц.

— Что вы сделали со своей женой? — мимоходом заметил он Морицу.

— Вы находите, она изменилась?

— До неузнаваемости.

— Это моя заслуга. Красивая женщина, не правда ли? — сказал Мориц, вздевая на нос пенсне.

Куровский не ответил, его внимание привлек Кароль, которому явно было не по себе в роли Мюллерова зятя; он ходил с апатичным, скучающим видом, с пренебрежением поглядывая на родственников жены, избегая общества немецких фабрикантов, и при каждом удобном случае заговаривал с Максом Баумом и даже с Морицем, с которым уже успел помириться.

— Ну как, завоевали мы «обетованную землю?» — ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил Куровский.

— Если под этим подразумевать миллионные состояния, то безусловно да. Вы уже почти у цели, Мориц наживет миллионы любой ценой, Макс заработает их честно, если, конечно, Вильчек его не облапошит.

— Я слышу упомянули мое имя! — подходя к беседующим, воскликнул Стах Вильчек.

Как компаньон Макса, он был теперь вхож в общество и, порвав с прежними знакомыми, благодаря деньгам и наглости, шел напролом к цели.

— Мы говорим: Макс наживет состояние, если вы не облапошите его, — шутливо заметил Куровский.

— Своего не упущу… — прошептал Вильчек и, облизнувшись, как кот на сметану, пустился любезничать с дочерью Кнаабе — барышней с ничем не примечательной, заурядной внешностью, за которой давали двести тысяч приданого.

Муррей так комично заигрывал с ней, такие забавные говорил комплименты, что та от души смеялась.

В большой гостиной, разместившись на возвышении, задрапированном красным фризом, оркестр заиграл вальс.

Из буфета, из боковых комнат, из скрытых портьерами оконных ниш появились неприметные фигуры фабричных служащих, приглашенных, чтобы развлекать дам, и начались танцы.

А Кароль в одиночестве бродил по ярко освещенным, с безвкусной роскошью меблированным гостиным. Несколько десятков гостей совершенно затерялись в огромной квартире, и из всех углов ее, из-за тяжелых драпировок и цветочных гирлянд выглядывала, скаля желтые зубы, цепенящая скука.

Он испытывал непреодолимое желание бежать отсюда, затвориться у себя дома или, как в былые времена, закатиться с Баумом, Куровским и Вельтом в какой-нибудь кабак и за кружкой пива в дружеской беседе обо всем позабыть.

Но приходилось это скрывать и, разыгрывая из себя радушного хозяина, занимать гостей, улыбаться, расточать комплименты дамам, а в довершение всего следить за дорогим тестем, чтобы тот, поелику возможно, не выставлял себя на посмешище, да не забывать перекинуться несколькими словами с Мадой. И еще доглядывать за прислугой, потому что, кроме него, этого никто не делал.

Мюллерша норовила забиться в угол, чувствуя себя неловко в нарядном шелковом платье посреди невиданной роскоши и множества незнакомых людей, и, когда она бочком пробиралась по гостиной, никто не обращал на нее внимания.

Вильгельм весь вечер напролет пил с приятелями в буфете, а, завидев Кароля, лез к нему целоваться: с недавних пор он души в нем не чаял.

А Мада?

Она была на седьмом небе от счастья. Ничего и никого, кроме мужа, не замечая, все время искала его, а найдя, надоедала нежностями.

В полночь изнемогший от усталости Кароль подошел к Яскульскому — тот в парадном костюме был на свадьбе чем-то вроде мажордома.

— Нельзя ли поторопиться с ужином — гости скучают, — сказал Кароль.

— Раньше положенного времени никак нельзя, — с важностью ответил шляхтич. Он уже порядком выпил, но на ногах держался твердо и, покручивая ус, свысока поглядывал на фабрикантов. — Ишь, шантрапа! — бурчал он себе под нос, что, однако, не мешало ему усердно им прислуживать.

Наконец, в большой, поражавшей великолепием столовой подали ужин.

Столы ломились от хрусталя, серебра и цветов.

Кароль сидел рядом с раскрасневшейся, как пион, женой и терпеливо выслушивал тосты, заздравные речи и сальные шуточки в свой адрес.

В конце ужина за столом воцарилось безудержное веселье, и гости до того разошлись, что полезли к Каролю целоваться, и тому волей-неволей приходилось обнимать этих толстяков с лоснившимися от жира физиономиями, которые набрасывались на еду, как оголодавшие волки, и, как в бездонные бочки, вливали в себя вино. А когда Маду увели обряжать в чепец, им завладели разные тетушки, двоюродные сестры и прочие родственники и свойственники.

Это была мука мученическая, к тому же у него разболелась голова, и он поспешил вырваться из нежных, но цепких объятий. И чтобы немного освежиться, стереть с лица следы слюнявых поцелуев и побыть одному, он удалился в оранжерею.

Но не тут-то было! Едва он сел на диванчик за каким-то разросшимся растением, как в оранжерею украдкой поодиночке стали пробираться разные личности, в том числе фабриканты, и разбредались в поисках укромных уголков.

Последним трусцой прибежал старик Мюллер и исторг содержимое своего переполненного желудка на клумбу цинерарий с гроздьями ярких, как драгоценные камни, цветов.

64

«Добро пожаловать!» (нем.)