Земля обетованная

Только на Пиотрковской удалось остановить дрожки, Боровецкий приказал поскорей ехать к отелю.

— Да, телеграмма! — воскликнул он, внезапно вспомнив о ней, и при свете фонаря прочитал ее еще раз. — Эй, поверни-ка обратно и езжай по Пиотрковской прямо.

«Возможно, он уже дома», — подумал он о Морице, и лихорадочный жар снова охватил его.

Приказав кучеру на всякий случай подождать у дома, он торопливо позвонил у входа.

Никто не открывал, и это так разозлило Боровецкого, что он оборвал звонок и стал изо всех сил стучать в дверь. Наконец, очень не скоро, Матеуш отворил.

— Пан Мориц дома?

— Как пошел на шабаш, так, верно, евреи не отпустили. Что? Говорите, пан Мориц?

— Пан Мориц дома? Отвечай же! — в бешенстве закричал Боровецкий.

Матеуш, совершенно пьяный, шел за ним со свечой в руке, в одном белье, с заплывшими глазами; все лицо его было в пятнах запекшейся крови и в синяках.

— Пан Мориц, спрашиваете? Ага, понимаю, пан Мориц!

— Скотина! — воскликнул Боровецкий и с размаху ударил его по лицу.

Матеуш покачнулся назад и стукнулся головой о входную дверь.

Морица не было, в столовой на широкой оттоманке спал Баум, одетый и с папиросой в зубах.

На столе, на полу, на буфете стояло множество порожних бутылок и тарелок, а труба самовара была обвита длинной зеленой вуалью.

— Ого, видно, Антка была, славно повеселились. Макс, Макс! — закричал Боровецкий, расталкивая спящего.

Макс и бровью не повел, продолжая громко храпеть.

Наконец, видя, что его усилия тщетны, Боровецкий, которому надо было выяснить, где Мориц, разъярился, схватил Макса за плечи, приподнял и поставил на пол.

Макс, раздраженный тем, что его будят, повалился на стул, потом схватил этот стул и швырнул его на стол.

— Эй ты, обезьяна зеленая, не смей будить! — рявкнул он, затем наиспокойнейшим образом опять улегся на оттоманку, стянул с себя сюртук и, накрыв им голову, продолжал спать.

— Матеуш! — чуть не в отчаянии позвал Кароль, убедившись, что Макса разбудить не удастся.

— Матеуш! — крикнул он еще раз, направляясь в переднюю.

— Иду, пан инженер, бегу, только вот свеча куда-то подевалась, все ищу ее, ищу, сейчас иду, — отвечал тот хриплым пьяным голосом, будто сквозь сон, пытаясь подняться с полу у порога, где он после оплеухи Боровецкого сразу уснул.

С трудом встав на четвереньки, Матеуш опять рухнул ничком и, точно пловец, замахал руками.

Боровецкий поднял его, повел в столовую, прислонил к печке и стал спрашивать:

— Где ты напился? Сколько раз я тебе говорил, если напьешься, прогоню к чертям. Ты слышишь, что я говорю?

— Слышу, пан инженер, слышу, ага, вроде это пан Мориц, — бормотал Матеуш, тщетно пытаясь обрести равновесие.

— Кто тебе морду расквасил? На свинью похож.

— Кто мне морду расквасил? Мне-то, эээ… нет, пан инженер, никто не расквасил, мне никто морду не может расквасить, я бы, эээ… пан инженер, тому кости переломал, в морду дал, и конец, капут, чистая работа, эээ, черт!

Видя, что с пьяным не договоришься, Боровецкий принес графин с водой и вылил всю воду Матеушу на голову.

Матеуш вертелся, вырывался, но немного протрезвел и, утирая рукавами посиневшее, в кровоподтеках лицо, тупо захлопал веками.

— Пан Мориц был дома? — терпеливо продолжал допрос Боровецкий.

— Был.

— А куда поехал?

— А он вроде ту чернявую, маленькую отвозил и хотел поехать в «Гранд».

Это означало в «Гранд-Отель».

— Кто здесь был?

— Всякие господа были, был пан Бейн, пан Герц и еще другие евреи. Я с Агатой, что у пана инженера служит, готовил ужин.

— И напился как последняя свинья. И кто же тебя так избил?

— Никто меня не бил.

Матеуш безотчетно ощупал себе лицо и голову и застонал от боли.

— Так откуда же у тебя эти ссадины на голове?

— Да это… или как… Был и пан Мориц, и та чернявая обезьяна, и горбатый, и евреи…

— Отвечай сейчас же, где ты напился и кто тебя побил? — в бешенстве закричал Боровецкий.

— Не пьяный я, и никто меня не побил. Пошел я за пивом для господ, а в кабаке были приятели, что у французов служат, поставили пива. Нашего, самого лучшего! Поставил и я. Они поставили раз, и я раз. Потом пришли люди из нашей белильни, добрые поляки, из моего края, поставили и они пива — хорошего, нашего, поставил и я. Они добрые поляки, и я добрый поляк, они ставят наше лучшее, и я ставлю. Только я не пьяный, эээ… пан инженер, Христом Богом клянусь, трезвый я, ежели вы, пан инженер, хотите, я дыхну, вот проверьте.

Он наклонился и с закрытыми глазами, цепляясь руками за печку, принялся дышать во все стороны.

Боровецкий уже переодевался в своей комнате и не слушал его, но Матеуш все равно продолжал говорить.

— А потом пришли веберы[9] старика Баума да сукновалы. Пили с нами — мы-то ставили, а немцы, подлый они народ, не хотели ставить. Так я одного чуток пальцем ткнул, он бац наземь, а другой меня кружкой по голове. Тогда я и другого чуток пальцем тронул, и он тоже бац наземь, тут немцы меня за лацканы. Я-то не дрался, я знаю, пан инженер этого не любит. А я своего хозяина слушаюсь, вот я и не дрался, только когда меня один ухватил за волосы, другой за лацканы, а третий хряснул по морде, то я и подумал — жаль ведь куртки, что пан инженер мне подарил, и говорю по-хорошему: пустите меня, а он меня ножом под ребра, тогда я его башкой об стену, так он там и остался. Тут еще приятели помогли, и — готово, чистая работа. Я-то не дрался, только малость пальцем тронул, цыпленок бы не упал, а тут такенный кабан плюхнулся. Слабы они на ноги, немцы эти, пан инженер, совсем слабы. Я только малость пальцем тронул, а он уже готов, на полу!..

Матеуш бормотал все более сонным голосом и, вытянув вперед руку, показывал, как он чуток тыкал пальцем.

— Иди спать! — крикнул Боровецкий, погасил свет и, отведя Матеуша в кухню, поехал искать Морица.

В «Виктории» все было закрыто, в «Гранд-Отеле» тоже.

— Пан Куровский спит? — спросил он у номерного.

— А его сегодня вообще не было, номер ему приготовили, а он не приехал.

— А пан Вельт был у вас вчера вечером?

— Был, с дамами и с паном Коном, потом они в «Аркадию» поехали.

Боровецкий поехал на Константиновскую в «Аркадию», но и там уже никого не застал.

Побывал он еще в нескольких заведениях, где обычно развлекалась лодзинская молодежь, но Куровского нигде не обнаружил.

«Куда эта обезьяна подевалась?» — с досадой подумал Боровецкий и вдруг крикнул вознице:

— Езжай в пивную. Знаешь, где это? Если там его нет, то мне его не найти.

— Вмиг там будем!

И извозчик что было силы стегнул лошадь, которая плелась еле-еле, спотыкаясь на всех ямах и ухабах; теперь дрожки подпрыгивали и раскачивались по неровной мостовой, будто челн на волнах морских.

Боровецкий бранился, стискивал зубы и, чтобы унять взбудораженные нервы, разыгравшиеся так, что он не мог папиросу зажечь, они все ломались у него в руках, заставлял себя думать об истории с пошлиной на хлопок.

«Видно, Бауэр за хорошую цену продал телеграмму Цукеру. Да, странная женщина!» — перескочил он мыслями к воспоминаниям о Люции и целиком в них погрузился.

Он был знаком с нею два года, но не обращал на нее внимания, так как был занят романом с пани Ликерт, к тому же о пани Цукер говорили, что она невероятна глупа, почти столь же глупа, сколь хороша собой.

— Какой темперамент! — шептал он, вздрагивая при одном воспоминании.

Ему давно было известно, что она обратила на него внимание, — она давала это почувствовать своими взглядами, настойчивыми приглашениями, которыми он ни разу не воспользовался. Она бывала везде, где могла его встретить.

В лодзинских сплетнях, которыми так самозабвенно и с большим искусством занимаются преимущественно мужчины и которыми полнятся конторы и фабрики, уже начинали появляться какие-то намеки и догадки, но они быстро прекратились, так как Боровецкий держался с Люцией очень отчужденно и вообще в последние месяцы был поглощен планами открытия фабрики.

9

ткачи; от der Weber— ткач (нем.).