Страница 32 из 52
Оказалось, что бойцы выстрелом перебили бензиновую трубку двигателя и самолёт сел в поле. Но вот чего не простил батька бойцам, так это то, что они тут же пустили лётчика в расход и принялись дербанить самолет. Подоспевший на коне Лёва Голиков, отстегал бойцов нагайкой, а сам поскакал докладывать Махно.
Батька даже не глянул на провинившихся, а сразу потянул Семёна к самолёту.
— Можешь починить? — спросил он, и Семён утвердительно кивнул головой. Махно даже просиял от радости, и это спасло жизнь упавшим на колени бойцам.
— Батьку, ми ж не знали, що ця бісова холера тобі треба, — поднял простоволосую голову крестьянин-боец. Махно пару раз хлестанул нагайкой по их спинам и сказал:
— Если кто хоть пальцем тронет самолёт ... — он не договорил, но бойцам стало понятно. Семёна отвезли в мастерскую, где он собрал инструмент и материалы, погрузил на телегу и поехал к самолёту.
Когда, через пару дней, двигатель с приятным рокотом завелся, присматривающий за Семёном Лёва Зиньковский побледнел и сказал:
— Не вздумай на нем убежать – пристрелю.
— Садись, — сказал Семён и двухметровый Лёва залез на заднее место. Семен сел за штурвал и крикнул Лёве: — Пристегнись.
— Я тебя держу на мушке, — сообщил Зиньковский, но по его белому лицу было видно, что боевой дух разведчика переместился в район кобчика.
Семён прибавил обороты, и самолёт медленно стал разгоняться. Ошарашенные часовой Григорий, тот же самый, который подстрелил самолёт, не знал, что делать: то ли стрелять в Семёна, угонявшего самолёт, то ли оставить всё, как есть, тем более заместитель начальника разведки летит вместе с Семёном.
Когда самолёт взлетел вверх и Семён радостно пошевелил крыльями, то увидел внизу несущуюся к временному аэродрому тачанку, в которой стоял батько Махно и что есть силы хлестал лошадей.
Сделав над деревней круг, Семён зашёл на посадку и виртуозно сел, несмотря на то, что летал второй раз в жизни. Когда он вылез из кабины, подлетевший Махно грохнул шапку об землю и что-то сказал срывающимся голосом, а потом тут же обнял Семёна своими клешнями.
Вывалившийся из второй кабины Зиньковский, где-то потерявший свой маузер, едва отбежал на несколько шагов от самолёта и, под смех собравшихся бойцов, опорожнил желудок от обильного обеда.
Махно залез на самолёт и оттуда начал рубить слова, то тихо, то громко, а застывшая толпа вокруг во все глаза смотрела на своего вожака, и Семён понял, что никакая власть не в силе свергнуть Махно, пока живы люди слышавшие его.
Через неделю привезли бочки с бензином, и Махно решил послать разведку в Екатеринослав, тем более что от несчастного лётчика остался фотоаппарат с плёнкой.
— Кто полетит? — спросил Махно, и здоровенный Зиньковский, пряча глаза, сказал:
— Батька, я не полечу.
Все засмеялись, а Феодосий Щусь, красуясь, вышел вперёд и сказал:
— Я полечу.
— Я полечу – и точка! — сказал Махно и полез во вторую кабину.
Все дружно занесли хвост, направив самолёт на взлётную полосу, и Семён завел мотор.
— С Богом, — сказал он Махно, поворачиваясь, и нажал на газ. До Екатеринослава лёту – от силы три четверти часа. День выдался не солнечный, и Семён вытащил карту, по которой ориентироваться зимой – одно удовольствие: всё лишнее засыпано снегом, а города и сёла резко выделяются чернотой.
Когда подлетели к Екатеринославу, Семён вытащил фотоаппарат, чтобы приспособиться, а потом, накреняясь то в одну, то в другую сторону, начал делать снимки. Батько Махно внимательно рассматривал с высоты знакомые места, запоминая, чтобы в нужное время извлечь из памяти.
К их удивлению, никто не стрелял, вероятно, думали, что свои. Сделав круг, они полетели назад и уже к обеду были в Гуляйполе. Батьку встречали, как героя и понесли на руках, а погрустневший Щусь угрюмо плелся сзади, расстроенный сверх всякой меры.
Однажды, когда Махно уехал из Гуляйполя в очередной налёт, Нина, Даша и Вера взяли коляску и приехали на аэродром, проведать Семёна, который в это время с помощью часового Григория заправлял самолёт бензином. Приехавшая Даша, вместе с Верой, пожелали посидеть в самолёте, и сёстры по лесенке забрались на пассажирское место, едва в нём помещаясь. Нина мараться не пожелала, оставаясь в коляске и, улыбаясь, наблюдала всё издали.
— Дівчата, не робіть шкоду в літаку,— попросил Григорий, памятуя приказ батьки Махно никого к самолёту не допускать.
— Пусть балуются, — разрешил Семён, — давай их покатаем.
Они схватились за хвост и развернули самолёт на взлётную полосу. Сёстры запищали, а Григорий самодовольно улыбнулся. Семён забрался в кабину и сказал Григорию:
— Прогрею двигатель, а то засохнет.
Григорий не возражал размочить самолет, и заурчавший мотор работал пару минут, набирая обороты, а потом самолёт покатил по взлётной полосе.
— Та куди ви їдете, гражданін Семен, — забеспокоился Григорий, семеня рядом с кабиной.
— Чуть-чуть прокачу их по земле, — объяснил Семён, медленно добавляя газу, — а ты стань в начале полосы, чтобы я не потерял ориентир.
Григорий понимая, что твориться что-то неправильное, побежал первым делом назад, к бочкам с бензином, но, увидев, что самолёт взлетает, помчался за ним, причитая:
— Зупиніться уже, гражданін Семен, а то батько лаятись буде.
Но было поздно, так как самолёт, тяжело поднимаясь, быстро удалялся от Гуляйполя.
Нина, сидящая в карете, плакала, улыбаясь, а Григорий, обхватив руками голову, повторял:
— Що то буде, що то буде ...
Когда приехал батько Махно, то Григорий долго ему объяснял, что Семён хотел «размочить» самолёт, а потом случайно улетел. Ничего не понимая, Махно отослал его и даже не бил, так как караульного стоило убить, но он был из Гуляйполя, а своих Махно не убивал.
Больше всего батьку бесило то, что он почти поверил Семёну и считал его своим. После этого случая он никому не доверял – даже себе.
Вера и Даша замёрзли как сосульки, так как, несмотря на предупреждение Семёна, не удосужились одеться теплей, тем более что у Нины одежды было – бери, не хочу. Нина не знала, что они организуют побег, но, возможно, догадывалась, а если бы было больше места в самолете, то могла и сама улететь, так как сёстры замечали, что Махно и Нина всё более отдаляются друг от друга, а место в сердце батьки занимает ненавистная Маруся Никифорова.
Семён, изредка оборачиваясь, ободрял их, но они уже не чувствовали своих ног. Даша, стараясь как-то повернуться, чтобы размять затекшие конечности, задела боком какую-то флягу, пристёгнутую к борту, и из любопытства её открыла. Принюхавшись, она поняла, что там спирт и глотнула, моментально задохнувшись. По артериям пробежала тёплая волна. Даша сунула флягу Вере и сказала:
— Пей!
— Что это? — настороженно спросила Вера, принюхиваясь.
— Не нюхай! Лекарство! — успокоила Даша. Вера хватанула, подёргавшись, и вскоре обе начали нескладно орать песни.
— Вы чего? — повернулся к ним Семён, подозрительно осматривая их на предмет здоровья их психики.
— Греемся, — весело ответила Даша, а Вера беспричинно засмеялась. Семён понимал, что нужно было бы сесть, но бензина хватало только на полёт без форсажа, к тому же, неизвестно, что там внизу: могут спокойно поймать и пристрелить.
Поэтому внимательно всматривался вниз и сверялся с картой, понимая, что у них только один шанс. Позади оставался Южный Буг и Тигульский лиман и по прикидкам выходило, что до Одессы оставалось всего ничего, поэтому Семён молил Бога, чтобы ничего не случилось. Но, видимо, Бог от них отвернулся, так как мотор пару раз чихнул и заглох.
Нос самолёта наклонился вниз, и земля стала приближаться слишком быстро. Даша и Вера заорали, а Семён потянул штурвал на себя, выравнивая нос самолёта и пытаясь планировать, чтобы как-нибудь сесть. Внизу он увидел колонну шагающих солдат, которые, при приближении самолёта, разбежались кто куда.