Страница 84 из 93
Итак, в мае 1995 года мы прилетели из Америки в Париж и поселились в недорогом отеле «Ла Мармот» («сурок» по-русски). Отель был вытянут вверх этажа на три и, действительно, напоминал сурка, стоящего на задних лапах. Наш «Ла Мармот», которого мы тут же окрестили в «Обормота», одним своим боком был обращен на улицу Монторгёй, которая была частью Чрева Парижа. Но и в наши дни улица Монторгёй вся уставлена палатками с самыми прекрасными на свете фруктами и овощами. Я нигде не видал ТАКОЙ клубники, или ТАКИХ персиков, или ПОДОБНЫХ помидоров. А рыба и всяческие креветки-устрицы! А нежнейшее мясо всех на свете пород домашних животных! А куры, гуси, утки, куропатки, перепела! А колбасы и сыры! Все это кричало, зазывало, обольщало! По краям же этого привозимого ежеутренне, а ежевечерне сворачиваемого торгового табора стояли кафе и кондитерские. А магазины, где продавали тут же во внутренних помещениях варившиеся сыры! А колбасные! И, наконец, венец всему — винные лавки с такими винами и коньяками, от одного названия которых — пьянеешь. Если не поленишься разобраться во французских корнях.
В конце улицы Монторгёй, приближающемся к улице Этьен Марсель, палатки становились победнее, кафе и винные лавки — обыденнее, мостовая — погрязнее. Нагулявшись по лучшему куску бывшего Чрева, напившись крепкого и ароматного кофе из маленьких фарфоровых чашечек и налакомившись пирожными, мы разбегались каждый по своим делам: Мила — по музеям и магазинам модной одежды и обуви, Максим — по букинистам и местам, связанным с жизнью Ивана Бунина и Владимира Набокова в Париже, я — в институт Пастера, где работал в двадцатые-тридцатые годы профессор Феликс д’Эрелль, открывший феномен бактериофагии. Мне предстояло пересказать мой мемуар сотрудникам института Пастера.
Париж хорош для сентиментальных ассоциаций. В конце пятидесятых — начале шестидесятых в нашей компании молодых питерских литераторов (Илья Авербах, Василий Аксенов, Дмитрий Бобышев, Сергей Вольф, Анатолий Найман, Эйба Норкуте, Евгений Рейн, Давид Шраер) был необыкновенный интерес к прозе Эрнеста Хемингуэя. Особенно оттого, что его характер, судьба и книги (казалось нам) соединялись в понятие настоящей литературы индивидуального стиля, какого-то волшебства, когда абсолютно достоверная деталь становится метафорой состояния.
В один из парижских дней мы отправились с Максимом в Латинский квартал, держа в руках книжку «А Moveable Feast» («Праздник, который всегда с тобой»). Да, именно в доме 27 по улице Флерю, как и написано у Хемингуэя, жила в двадцатые годы Гертруда Стайн. А в номере 12 по улице Одеон была библиотека и книжный магазин Сильвии Бич. Мы даже нашли старую полустертую надпись, сделанную красной краской и подтверждающую абсолютную реальность мизансцен, в которых разворачивались эпизоды этого мемуарного романа. Вот кафе на площади Сен-Мишель, где писатель подкреплялся ромом «Сент Джеймс». Мы нашли старый дом номер 74 по улице Кардинала Лемуана, похожий на доходные дома дореволюционного Петербурга. Здесь Хемингуэй писал первые рассказы. Древняя старуха-привратница высунулась из окна и показала на верх дома: «Там на третьем этаже жил этот американский писатель». Мы вернулись с Максимом на площадь Сен-Мишель, сели за столик того самого кафе и выпили по кружке пива.
В Пастеровском институте в 20-30-е годы Феликс д’Эрелль руководил лабораторией бактериофага. Еще задолго до поездки в 1995 году в Париж я задумал написать историко-научную статью «Феликс д’Эрелль в России». Я обратился с письмом к тогдашнему директору института Пастера профессору Максиму Шварцу. Я рассказал в письме, что работал в 60–70-е годы в институте имени Гамалея, несколько раз бывал в Тбилисском институте Вакцин и Сывороток (бывший Институт Бактериофага) и собрал уникальный материал о поездках великого микробиолога в Тбилиси в 1934–1935 годы. Профессор Шварц передал мое письмо госпоже Дениз Ожилви, хранителю институтского архива. Г-жа Ожилви ответила мне любезным письмом:
«Уважаемый доктор Шраер!
Я руковожу Архивным отделом института Пастера, и профессор Шварц передал мне Ваше письмо. К моему сожалению, я была настолько занята организацией архивов, что не смогла ответить вовремя, за что приношу свои искренние извинения.
Мы смогли бы прислать Вам официальное приглашение посетить Париж в течение одной-двух недель. Не уверена, что мы сможем возместить Ваши издержки на транспорт. Однако мы сможем заплатить гонорар в размере $200 за Вашу лекцию. Не могли бы Вы прислать название и краткую аннотацию Вашего сообщения?
Мне бы очень хотелось получить копию Ваших материалов о жизни Феликса д’Эрелля в России.
С нетерпением жду Вашего ответа.
Однако прошло пять лет, пока я окончательно договорился с госпожой Ожилви о лекции для сотрудников института Пастера и приехал в Париж в мае 1995 года. Я нырнул в метро неподалеку от нашего отеля «Ла Мармот» на улице Монторгёй и вынырнул поблизости от улицы доктора Ру, на которой находился институт Пастера. Того самого доктора Ру, который будучи директором Института Пастера во время Первой Мировой войны, поддержал Феликса д’Эрелля в открытии бактериофага, выделенного из испражнений солдата, выздоравливавшего от дизентерии.
Моя лекция была назначена на 9.30 утра. По русскому обычаю я приехал к 9.00. Аудитория начала собираться к 10.00. Потом один за другим слушатели начали выходить из зала и возвращаться со стаканчиками или чашечками кофе. Наконец, около половины одиннадцатого появилась госпожа Ожилви (архивариус). Мы познакомились. Госпожа Ожилви представила меня сотрудникам своего отдела, и лекция началась. Я напомнил французским ученым об истории открытия бактериофага — вируса, способного размножаться на микробных клетках и приводить их к гибели; о том, как в середине 1930-х д’Эрелль отправился в Советскую Грузию создавать вместе со своим учеником и другом Георгием Элиавой единственный в мире Институт Бактериофага. Я рассказывал о своих беседах с сотрудниками д’Эрелля и Элиавы, чудом выжившими во времена террора И. Сталина/Л. Берии. Пожалуй, самым интересным для аудитории в моем докладе была клиническая реальность применения бактериофага. «Как? Неужели бактериофаг используется русскими врачами и в наши дни, когда самые разнообразные инфекции (от туберкулеза до холеры и от дифтерии до дизентерии) лечат антибиотиками?» «Да, конечно, антибиотиками! — соглашался я. — Но как быть с антибиотикоустойчивыми микроорганизмами, скажем, стафилококками?» И я демонстрировал результаты изучения культур золотистого стафилококка, выделенных во время экспедиций в Восточную Сибирь на БАМ. Оказалось, что в подавляющем большинстве стафилококки устойчивы к антибиотикам и чувствительны к стафилококковому бактериофагу. Тому самому поливалентному стафилококковому бактериофагу, который выделил более полувека назад Феликс д’Эрелль.
После лекции госпожа Ожилви пригласила меня на чашку чая, вручила гонорар, который ждал меня около пяти лет, и предложила передать мой мемуар редактору международного микробиологического журнала «Бюллетень Института Пастера». Провожая меня до выхода с территории Института, госпожа Ожилви показала на невзрачное кирпичное строение: «Здесь размещалась лаборатория профессора д’Эрелля».
По возвращении в Провиденс (США) я послал в редакцию Бюллетеня фотографию, когда-то подаренную мне в Тбилиси Еленой Макашвили, которая в 1934–1935 годы работала вместе с д’Эреллем в Институте Бактериофага в Тбилиси. На фотографии Феликс д’Эрелль показывает микробные культуры, зараженные бактериофагом, своим ближайшим сотрудникам Георгию Элиаве и Елене Макашвили.
Прошло еще полгода. О мемуаре не было ни слуха, ни духа. Я напомнил о себе госпоже Ожильви. В феврале 1996 года я получил от нее письмо:
«Уважаемый доктор Шраер!
Я проделала большую работу с тех пор, как Вы посетили институт Пастера. Я постаралась сделать все возможное, чтобы Ваша статья была поскорее опубликована. Я встретилась с господином Мазуром, внуком Феликса д’Эрелля, чтобы получить побольше информации о жизни его деда. Господин Мазур передал мне много фотографий и рукопись автобиографии.
Ваша статья будет опубликована в Бюллетене Института Пастера. Об этом Вам напишет редактор журнала».