Черный клинок

Его потрясло то, как сильно ему не хватает Тиффани, хотя, в конце концов, эта тоска, возможно, вовсе и не по ней. За всю жизнь у Торнберга была всего одна любовь, всего одна женщина, ради которой он смог бы, если надо, пожертвовать жизнью.

Улегшись на зеленую, как трава, кожаную софу и сунув под голову вышитую подушку, он стал разглядывать узоры на потолке от проникающих в окно лучей света. Они образовывали как бы калейдоскоп, сквозь который он снова мог узреть события прошлого так, как если бы они произошли вчера, а не двадцать с лишним лет назад.

Он закрыл глаза и начал грезить о Минако Шиян.

Вулф и Чика молчали, глядя друг на друга из противоположных углов комнаты. Их объединяло очень многое, не высказанное вслух: тьма и свет, вопросы и ответы, вопросы без ответов. Вулфу сделалось вдруг больно при мысли, что эта пропасть останется между ними навсегда.

Они находились в доме Минако на окраине Токио. Огромные балки, вытесанные из дерева, образовывали на потолке нечто вроде гигантского решетчатого узора, трансформируя пространство под собой таким образом, что создавалось удивительное ощущение уединения. К тому же интерьер внушал входящему в комнату чувство некоего смирения, напоминая о грозной необъятности природы, в которой человек – всего лишь песчинка.

– Я удивлена, что ты пришел, – проговорила наконец Чика и отвернулась от него.

– Нет, ты не удивлена.

Вулф силился понять, где же правда. Откровения Минако насчет отношения Чики к нему повергли его в состояние шока, особенно потому, что червь сомнения все еще точил его душу. Он так и не сумел до конца избавиться от недоверия.

– Это правда, что ты любишь меня? – спросил он, делая шаг в ее сторону. – Или же ты просто считаешь своим долгом оберегать меня?

Она промолчала, и тогда он добавил:

– Говори правду, а не то, что мне хочется услышать. Последнее у тебя здорово получается.

Чика стояла в полумраке, образованном прикрывающими верхнюю часть окон бамбуковыми жалюзи.

– Правда в том, что я полюбила тебя с того момента, как впервые увидела.

– Ты имеешь в виду, что захотела меня? – спросил он, подумав о той ночи, когда он залез в ее квартиру на Шестой улице.

– И это тоже. Но хотеть кого-то легко, а любить так трудно.

– Ты не права. Любовь – это самое легкое чувство, потому что ему не надо учиться. А вот ненависти приходится учить.

Червь сомнения наконец оставил его в покое. Он медленно направился к ней, сердце его билось, как молот, ибо он так и не мог предугадать, что же произойдет, когда они окажутся рядом.

– Сколько бы времени я ни проводил с тобой, ты все еще остаешься для меня загадкой.

Она улыбнулась, протягивая руку, чтобы прикоснуться к его щеке.

– Ах, Вулф, как же ты ранишь мне сердце!

Подойдя вплотную, она положила голову ему на грудь. Он ощутил ее дыхание и слегка коснулся пульсирующей ямки между ключиц. Чика прильнула к нему, почти как ребенок.

– Теперь ты понимаешь, почему я не могла рассказать тебе все сразу при первой встрече, почему тебе пришлось уяснять все постепенно, шаг за шагом?

Чика говорила так тихо, что Вулфу показалось, будто этот шепот звучит у него в голове.

– Прости, что обидел тебя.

Эти слова прозвучали одновременно у них обоих, и их искренность не подлежала сомнению.

Вулфа изумляла произошедшая с Чикой перемена. В Нью-Йорке она вела себя энергично, смело и более находчиво, чем даже большинство известных ему мужчин. Здесь же, в Японии, он ощущал, как по ней словно стайка угрей пробегает дрожь, вызванная страхом.

– Чего ты так боишься?

– Ты не знаешь Достопочтенную Мать.

– Она не может слышать меня или ощущать мое присутствие, – сказал он мягко.

Но она все равно прижималась к нему с каким-то отчаянием. Тогда он призвал на помощь «макура на хирума», которая закружилась вокруг них, как песчаная буря. Лишь ощутив его биополе, Чика начала успокаиваться.

– Мне горько вспоминать, – сказала она.

– Воспоминания обладают своей собственной силой, – отозвался он, поняв, что речь идет о времени, когда она находилась в неволе у Достопочтенной Матери. – Но они часто теряют власть над нами, когда ими делятся.

Чика передернулась, и он подумал о том, в каких порочных сценах ей пришлось участвовать в роли свидетельницы или, хуже того, в роли третьего действующего лица.

– Хотелось бы мне верить в это, – прошептала она.

– Верь в меня, – призвал Вулф.

– Я никогда не умела верить в чудеса, – вздохнула она, – именно поэтому я так сильно боролась против своей любви к тебе. Потому что ты для меня как чудо, как живое воплощение моих грез. И я боюсь, что в любой момент ты исчезнешь, растаяв словно дым.

Вулфу стало невыносимо больно видеть, как она мучается от страха; и он решил дать ей выговориться.

– Что тебя пугает больше всего? Расскажи мне, – попросил он.

Чика ответила не сразу. Она дышала так медленно в размеренно, что Вулфу на какой-то миг показалось, что она задремала у него в объятиях. Но вот она нарушила молчание и заговорила шепотом:

– Когда я была совсем маленькой, моя мама взяла меня с собой в храм Запретных грез. С тех пор почти ничего не изменилось. Время, похоже, не властно над всем этим.

Моя мать доставила меня на самый высший уровень, проведя через дверь с изображением двух фениксов, скрытую за черной как ночь лестницей-приступкой «тансу». Для этого она легко сдвинула лестницу в сторону. За дверью с фениксами оказалась комната, где находилась прекрасная женщина – Достопочтенная Мать. Выглядела она примерно так же, как и сейчас. Достопочтенная Мать нежно поцеловала меня в обе щеки. «Посади свою дочь на циновку передо мной», – велела она, и моя мать подчинилась. «А теперь возьми вот этот нож, – приказала Достопочтенная Мать. – Я знаю, что значит для тебя Чика, но я также должна знать, насколько ты предана мне. Кое-кто хотел бы видеть меня мертвой, и я должна удостовериться, что ты не из их шайки. Возьми нож и убей свою дочь. Сделай это, ибо я тебе так велю».

Помнится, я заплакала после ее слов, и тогда моя мать с помощью «макура на хирума» остановила мой неуместный плач. Мне стало страшнее в тысячу раз. Я увидела, как мама заносит нож и как его лезвие устремляется к моей груди.

Я зажмурилась, но боли так и не ощутила. Приоткрыв глаза, я увидела, что Достопочтенная Мать крепко держит запястье Минако, а острие ножа остановилось в нескольких дюймах от моей груди.

«Теперь я знаю, что ты чиста сердцем, – произнесла Достопочтенная Мать. – Каким бы ни было твое решение, жизни твоей дочери с самого начала ничто не угрожало. Я отношусь к ней, как к своему собственному дитя, и люблю ее точно так же, как и ты. Но теперь ее жизнь принадлежит мне, и я повелеваю тебе никогда не позволять ей забывать об этом».

Через много-много лет, после того как я овладела «макура на хирума», моя мать сказала мне, что я нахожусь в совершенно особенном положении, поскольку моя жизнь отдана Достопочтенной Матери. По ее словам. Достопочтенная Мать в конце концов будет использовать меня как исполнительницу ее воли, что таким образом я узнаю о ней очень многое. Годы спустя она рассказала мне, насколько сильно она теперь ненавидит и боится ее. К тому времени уже состоялось мое посвящение в секреты, точнее, в махинации и амбициозные планы Достопочтенной Матери, и я возненавидела ее за то, что она творит с людьми, развращая их человеческую природу во имя своих целей.

Именно тогда Минако поведала мне о своем решении уничтожить Достопочтенную Мать. Не будучи японцем, ты не способен понять, насколько тяжело далось ей это решение. Как я привязана чувством долга – «гири» – к ней, точно так же и она привязана к Достопочтенной Матери.

– Я знаю, – заметил Вулф. – Минако рассказывала мне, как они росли вместе.

– О, это еще не все, – пояснила Чика. – В детстве она спасла Минако жизнь, когда та чуть не утонула в море во время прилива. Достопочтенная Мать нырнула на глубину сто футов, чтобы отыскать ее и вынести на поверхность. Там внизу ничего не видно. Лишь «макура на хирума» позволила Достопочтенной Матери обнаружить девочку. Так что Минако обязана ей жизнью, а для большинства японцев немыслимо не считаться с этим. Но чувство справедливости у Минако сильнее, чем чувство долга.