Блатной конвейер

— Ну, хватит, хватит, — сказал наконец старый вор и стал с кряхтением подниматься. — Иди, Ворчун, отдыхай. Если чего надо будет, так Крючок здесь. А ты иди, иди.

Шмак терпеливо ждал, пока Фома натянет свою зэковскую черную куртку и усядется на табурет посреди бытовки.

— Ну, здравствуй, Шмак, — наконец сказал старый вор, грустно глядя собеседнику в лицо. — Как же ты загремел-то сюда, голубчик? На чем погорел?

— Да фигня, Фома! — оживился Шмак. — По пьяни накосячил. Говорят, порвал кого-то малеха.

— Повезло тебе, — закивал Фома, — прямо ко мне и попал, в эту же зону. Бывает же такое!

— Ниче не бывает, — заверил Шмак, — это Магомед постарался. Он бабки кому надо сунул, вот меня сюда и направили. Все, говорит, Фоме веселее будет. Ты, говорит, как при нем тут был, так и там рядом побудешь.

— А что же Магомед тебя совсем не отмазал? — искренне удивился Фома. — Денег пожалел? Или ты ему дорожку перешел?

— Так ведь… — Шмак напоролся на подозрительный взгляд вора и осекся. — Он и так скостил мне статью, я ж по бакланке пошел. А так бы лет восемь тянуть. Этот, кого я… он сынок там чей-то оказался. Ну и… это Магомед меня вроде как наказал… чтобы я кулаками не махал…

— Ладно, ладно! — Фома кивнул на табурет. — Ты садись, чего торчком стоишь. Ну, рассказывай, как вы там без меня дела в порядке содержите.

Шмак вытер лоб кепкой, которую до этого мял в руках, и сел. Испарина на его лбу не осталась незамеченной Фомой. Рассказ Шмака был сбивчивый, торопливый. Он старательно несколько раз говорил, что Магомед строго велел ему быть при Фоме, во всем ему помогать, беречь и, вообще, быть правой рукой. Старый вор эти заверения пропускал мимо ушей и больше интересовался делами Магомеда да своей семьей.

Если верить Шмаку, то жена Фомы, сорокалетняя красивая женщина, бывшая танцовщица, ни в чем не нуждалась. Раз в год Магомед отправлял ее отдыхать на юг, не скупился. Дочь Фомы Анна, которая жила с мужем в Швеции, тоже была в порядке. Фома кивал с мягкой улыбкой, хотя знал, что у дочери есть проблемы. Муженек ее, еще тот делец, давно имел шведское гражданство, но только за последний год дважды побывал в полиции. И каждый раз за махинации его штрафовали на такие суммы, что жизнь его самого и его жены назвать безмятежной было никак нельзя. Да и сама Анна пристрастилась в последнее время к алкоголю.

Врал Шмак, врал самозабвенно, а почему? Щадил старика? Может, и так, но только Фома придерживался принципа: если человек врет в чем-то одном, то веры ему и в остальном быть не может.

— Ну, спасибо тебе, Шмак, успокоил ты старика, — грустно сказал Фома, склонил голову и изобразил пальцем смахивание навернувшейся старческой слезинки. — Иди, дружок, отдыхай. Нечего режим без толку нарушать. Мы с администрацией в ладу живем. Иди. А завтра тебя поставят на пилораму. Там ребятки хорошие работают, веселые. Скучать не будешь, и срок быстрее пройдет.

— Как? — Шмак от неожиданности выронил кепку. — Как работать? Я же… Ты че, Фома, к «мужикам» меня? Я же при тебе… это… Западло как-то!

— Иди, Шмак, иди. Я сказал, значит, так тому и быть.

Шмак угрюмо глянул на Крючка, не скалится ли, нет ли унижения тут какого. Крючок сидел в сторонке и равнодушно грыз заусенец на пальце. Перечить Фоме себе дороже. Шмак послушно встал и, сдержав вздох, вышел из бытовки. Среди двухъярусных шконок, где посапывали и похрапывали зэки, ему показалось, что шевельнулись две фигуры. Вроде одетые сидели в темноте, или показалось.

— Ну? — не поворачивая головы, спросил Фома Крючка. — Принес «маляву»?

— Все как обещано, — тут же вскочил со стула Крючок и, сдернув с головы кепку, полез под отворот. — Вот она.

Фома взял клочок бумажки, достал из нагрудного кармана очки и неторопливо водрузил их на нос. Крючку показалось, что Фома прочитал переданную с воли записку два, а то и три раза. Очень ему хотелось узнать, о чем это срочно хотели Фому известить, но спрашивать нельзя.

— Ну, вот так, Крючок, — наконец сказал Фома спокойным голосом и снял очки. — Как я и думал.

— Чего случилось? Не так что? — забеспокоился Крючок.

— Много чего не так, — задумчиво ответил Фома. — Ты мне вот что скажи, могу я на тебя положиться как на кореша?

— Фома! — Крючок чуть ли не пуговицы на груди рванул. — Да я за тебя… Ты меня… ты мне жизнь спас, да я тебе по гроб жизни обязан. Говори!

— Верю, верю, не горячись. Что обязан ты мне, это хорошо, что помнишь. Ладно, должок твой карточный я тебе прощаю, вроде подарил я его тебе. Но смотри, Крючок, подведешь… в натуре нагнешься! Дело такое. Магомед этот, про которого мне Шмак рассказывал, был моим помощником, ближайшим корешком. Но только ссучился он за эти годы, что я на воле не был. А может, и раньше, это еще разобраться придется. Только не остановился Магомед, сам на мое место мылится. А для этого ему меня убрать надо с дороги, чтобы я с зоны не вышел.

— Как? Пришить тебя хочет? — нахмурился Крючок. — Так как же это можно? Его же воры за тебя на части порвут! Это же беспредел!

— Правильно думаешь — беспредел. А пришить можно разными способами. Подсыпал порошочку в чай, вот сердце и остановилось. Старый я, Крючок, все так и подумают, что я от возраста своего ласты склеил. Никто и не разберется. А порошок тот в организме минут за тридцать растворится без следа. И Шмака мне Магомед для этого и прислал сюда. «Палач» это, Крючок, «палач».

— Так ты только скажи, Фома, мы его на ремни порежем! Он же до утра, падла, не доживет!

— Опять ты дергаешься, Крючок, — вздохнул старый вор. — Торопливые вы все, а так нельзя, нельзя, чтобы Магомед понял, что известили меня. Магомед не должен успеть сообразить, а я должен успеть вперед него. Значит, так, слушай и запоминай. Шмака держать от меня за версту. И днем и ночью. С ним мы потом разберемся. А для начала шепнуть надо на волю, чтобы человечка мне одного подогнали. Есть у меня верные люди там…

Всеволоду хотелось курить, но Катя в своей спальне курить строго запрещала. Приходилось терпеть. Интересно, думал Сева, почему мужикам после секса всегда хочется курить, а женщинам, наоборот, понежиться на мужской груди. Мысли блуждали в его голове, а рука машинально поглаживала обнаженное плечо девушки. Хорошо-то как, в который уже раз подумал Сева блаженно. Катя его любит, дела идут прекрасно, перспективы отличные. Что в газете, что… в другом.

Взгляд остановился на тюле, который слабо колыхался на окне от летнего ветерка. Вот скоро Катька закончит учебу, вернется в город, они поженятся. И тогда и в его квартире, как и здесь, у Кати, наконец тоже будет уют и покой. Женской руки там остро не хватало. Какой может быть уют в квартире у тридцатилетнего мужика, если он живет один, если работает главным редактором «Городской газеты», если он возглавляет местное общественное движение, которое поддерживают областные лидеры, если в перспективе его ждет депутатский мандат, а там, глядишь, и должность председателя Комитета по телерадиокоммуникациям и печати областной Думы. Это ничего, что он пока действует в рамках маленького городка Верхняя Лебедянка. Вот он — Екатеринбург — всего в десятке километров.

Всеволод Андреев был позером, чего не пытался скрыть даже от самого себя. Даже сейчас, когда он лежал в постели с девушкой, он непроизвольно старался выглядеть солидно. И нежности его были почерпнуты не из собственного небогатого опыта, а по большей части из крутых кинобоевиков. Там красавцы супермены вели себя в постели по-особенному.

Собственно, быть позером его заставляла работа. Что делать, ведь Андреев публичный человек. И редакторская его работа обязывала быть постоянно на людях, постоянно играть роль в меру оппозиционного демократа, человека, отстаивающего конституционные права граждан, непримиримого борца с чиновничьим засильем и бюрократизмом. А уж лидировать в местной общественной организации нужно заметно, публично, быть постоянно на виду, всегда успевать в нужное время вставить свое веское слово представителя общественности, самой активной ее части в городе. И название он выбрал самое что ни на есть демократичное — «Совет общественности». Он якобы тут выражает волю группы, а не свое личное мнение. Политика!