Сама себе враг

Скоро я забыла об Элеоноре Галигаи, но много позже вспомнила об этой женщине. Когда в одиночестве горько и мучительно раскаивалась я в своих ошибках, в сознании моем вдруг всплыли картины далекого детства – и были они гораздо ярче и четче, чем тогда, когда видела я их воочию. И многое стало мне ясно в событиях тех давних лет…

Людовику уже исполнилось шестнадцать. Он изменился. Молодой король выглядел таким счастливым, когда моя мать покидала двор и отправлялась в Блуа! Людовик действительно всю жизнь страшно боялся ее; и ей так и не удалось добиться его любви. Когда он был мальчиком, мать часто приказывала высечь его за какой-нибудь пустяковый проступок, а сын не смог потом простить ей этой жестокости. «Королей, – говорила моя мать, – надо воспитывать в строгости; их нужно наказывать гораздо более сурово, чем простых людей». Случалось, она и сама брала в руки розгу. И за это Людовик возненавидел мать еще больше. После смерти моего отца она стала регентшей, а он – королем, еще безгласным и безвластным. Ему ничего не позволяли решать самому, и он обвинял в этом мать. Я прекрасно понимаю, почему он сблизился с людьми, подобными Шарлю д’Альберу.

И неудивительно, что Людовик так радовался в тот день, когда она уехала в Блуа.

Он перестал заикаться, и я слышала, как он произнес громко и четко, голосом, полным величайшего удовлетворения:

– Наконец-то я король!

Государя сразу окружила знать, и стало ясно, что вельможи одобряют случившееся. Принц де Конде был освобожден из заточения и приехал в Париж, чтобы быть рядом с моим братом.

И произошло еще одно важное событие, значения которого не осознал в ту пору, пожалуй, никто. Епископ Лусонский, Арман дю Плесси,[26] занимавший пост при маршале д’Анкре, спешно отправился в Авиньон, заявив, что намерен посвятить себя научным изысканиям и литературным трудам.

После всех этих треволнений мы успокоились и вернулись к нормальной повседневной жизни. Я не скучала по матери, так как она, честно говоря, никогда не уделяла мне особого внимания.

– Да, бурные были деньки… Зато какие интересные! – подытожила Мами.

Королева Анна присоединилась к супругу и жила теперь вместе с ним. После изгнания моей матери из Парижа Людовик как-то сразу повзрослел. Празднеств и увеселений стало мало, поскольку их обожала прежде моя мать; Людовик же никогда ими особенно не увлекался, предпочитая лошадей, собак и охоту. Анна любила танцевать, а потому от перемен этих была не в восторге; мне даже казалось, что ей больше нравилось быть обитательницей нашей детской, чем женой Людовика.

Мами в своей довольно импульсивной манере шепнула мне, что в действительности они не подходят друг другу и что брак их будет несчастливым. Затем она приложила палец к губам и произнесла:

– Забудьте, что я вам сказала.

Именно за это я и любила ее. Мы все больше сближались, и часто мне казалось, что я очутилась в теплом уютном гнездышке, которое охраняет моя дорогая Мами. С тех пор как она появилась, мадам де Монглат почти полностью передоверила меня ей, следя лишь за тем, чтобы я не отлынивала от занятий и внимательно выслушивала религиозные наставления. Впрочем, уроки месье де Брева волновали ее не слишком сильно. Главным было духовное воспитание; я должна была стать ревностной католичкой, не рассуждая, принимать на веру все, чему учит нас святая католическая церковь, и всегда помнить, что я – королевская дочь и что сие высокое положение даровал мне Господь.

Иногда я принимала участие в придворных балах и увеселениях, которые придумывала Анна. Мы часто танцевали вместе, поскольку из нас получалась отличная пара.

Позже я горько сожалела, что уделяла так мало внимания урокам месье де Брева, получив лишь самые поверхностные знания по истории своей страны и всего мира. Если бы я была внимательнее и прилежнее, то, возможно, не совершила потом столько промахов и ошибок. Во дни одиночества я часто оглядываюсь назад и думаю, что многое могла бы почерпнуть из опыта своих предшественников.

Но тогда мне было трудно усидеть на уроках; они требовали серьезности и сосредоточенности, я же была легкомысленна от природы, и в голове у меня крутились то слова новой песенки, то мелодии замысловатых танцев.

Прошло два года. Моя мать все еще находилась в Блуа, а посредником между ней и королем выступал Арман дю Плесси. До гибели маршала д’Анкра он был советником моей матери, а потом после непродолжительного пребывания в Авиньоне снова появился в Париже и открыто заявил о своем желании служить королю. Господин дю Плесси старался всеми силами примирить Людовика с матерью. Да, Арман дю Плесси был выдающимся человеком, хотя мы тогда об этом даже не подозревали. Однако в дальнейшем, став герцогом де Ришелье, а затем и кардиналом, он оставил в истории Франции глубокий след.

Спустя два года после женитьбы Людовика Кристина покинула нас и стала герцогиней Савойской. Она успела настолько свыкнуться с мыслью о замужестве, что почти не переживала, в отличие от Елизаветы, что оставляет свой дом и своих близких. Последовали торжества, пиры и балы, но не такие пышные, как по случаю свадьбы Людовика. Это естественно, думала я, он же король; но на самом деле празднествам явно не хватало экстравагантности и размаха из-за отсутствия моей матери.

Мне было уже десять лет – неизбежно приближалось время, когда будет решаться моя собственная судьба. Мне казалось, что на меня стали обращать больше внимания. Я была следующей принцессой на выданье и в романтических мечтах пыталась представить себе будущего супруга. Если можно, мне хотелось бы короля… Елизавета была королевой Испанской, а Кристина – всего лишь герцогиней Савойской. Что же ждет Генриетту-Марию? Я обсуждала это с Мами. Мы вдохновенно придумывали мне женихов. Для меня это была самая захватывающая игра на свете, и я всегда заканчивала ее словами:

– Куда бы я ни поехала, ты будешь со мной.

– Ну конечно, – неизменно соглашалась Мами.

Теперь я меньше виделась с Гастоном. В одиннадцать лет он казался настоящим маленьким мужчиной. Он отличался любовью к праздности, как и я, и обожал крутиться возле короля. Людовик относился к нему вполне терпимо, а Гастон мечтал поскорей распрощаться с детством – опять-таки как и я сама.

В стране было неспокойно – как всегда, когда король молод, неопытен и назначает на высшие посты своих любимцев. Моему отцу удавалось сдерживать непримиримую вражду между католиками и протестантами, однако напряжение никогда не ослабевало и в любую минуту мог грянуть взрыв.

Тревожило, что королева-мать находится в заключении, а молодой король попал под влияние министра-итальянца, который, как и все подобные людишки, быстро возгордился и заважничал. Герцог де Люинь стал раздражать народ точно так же, как раздражал раньше маршал д’Анкр.

Вскоре после свадьбы Кристины по двору поползли слухи и толки. Я поняла, что что-то случилось, и через несколько дней выяснила все у Мами.

– Королева-мать сбежала из Блуа, – сказала она свистящим шепотом. Это было так похоже на Мами – сделать из побега королевы настоящую драму. Мами в красках расписала мне все, что произошло:

– Королева-мать не могла больше жить в неволе и с помощью своих друзей решила выбраться из заточения. Но как это сделать? В Блуа же повсюду – стражники. Однако она вбила себе в голову, что попытается бежать, а вы ведь знаете – если ваша мать что задумает, то все… К ее окну приставили лестницу, и она спустилась на террасу. Но вы ведь знаете замок в Блуа. До земли было еще далеко… Тогда сообщники королевы приставили другую лестницу, чтобы спустить узницу на следующую террасу. Но королева-мать уже была так измучена, что не смогла сойти по лестнице сама, поэтому государыню спустили вниз на веревках. Наконец она достигла земли, но ей надо было еще выбраться из замка, поэтому она закуталась в плащ и вместе с двумя конюшими прошествовала мимо часовых. Конюшие подмигули часовым и кое-что им шепнули.

– Что же они шепнули? – полюбопытствовала я.