Страница 2 из 48
Многие мемуары напоминают адвокатскую речь или ванную комнату: и то и другое специально создано для очищения. Мемуаристы представляют себя белыми, как сахар, ангелочками, чьи неземные мысли и радужные помыслы недосягаемы для всяких внешних раздражений. Их моральные цели возвышенны; они всегда поступают правильно не в надежде на вечное блаженство, а просто от сознания того, что это правильно.
Признаюсь честно, я не поднимаюсь до таких высот. Я эгоистична; мой эгоизм повсюду находит для себя пищу. Я не перестаю ухаживать за своими ногами ради того, чтобы носить тесные туфли. Я не замечаю в себе ни малейших признаков старости и всегда больше думаю о своей внешности, чем о здоровье. У меня также имеются свои непоколебимые принципы: например, я охотнее дарю, чем даю в долг, поскольку и то и другое обходится одинаково дорого. Я не считаю себя порочной, хотя моя нравственность и не укладывается в катехизис Лютера. У меня нет литературных склонностей, как у некоторых авторов воспоминаний. В продолжение более чем двадцати лет моей любимейшей книжкой была чековая, — в ней я находила священную поэзию деловой женщины для себя и для своих хороших знакомых. Моя литературная деятельность ограничилась подписыванием деловых писем, торговых соглашений и чеков, а также двумя любовными письмами, которые остались неотосланными. Я не понимаю современной поэзии и картин Пикассо, поскольку их значение надо разгадывать.
Стоит мне появиться где-нибудь в обществе, газеты помещают мой портрет с подписью, начинающейся, почти неизменно, словами: «Известная своими благотворительными пожертвованиями деятельница культурного фронта…»
Портретом я обычно бываю довольна, но от текста меня тошнит, а поскольку у меня скверная привычка браниться, я со вздохом восклицаю: «О, ч-черт, какое свинство!..»
«Известная…» Вот уж действительно! «Всем известная», которую, однако, никто не знает! Меня знают лишь потому, что я сорю деньгами у всех на виду. Случай наградил меня богатством, окружение — предрассудками. Поскольку весьма вероятно, что после моей смерти какой-нибудь худосочный рыцарь пера или простодушный новобранец гуманитарных наук примется стряпать описание моей жизни, я хочу теперь добровольно и без малейшей корысти предложить сухих дров будущему повару моей биографии. Ибо что же он иначе сможет узнать обо мне? Только то, что написано в книге «Кто есть кто?» да в двух-трех матрикулах. Но на этом супа не сваришь. Что вы скажете, читатель? Откройте, пожалуйста, «Кто есть кто?» на букве «К» и вы найдете там следующее:
Карлссон-Кананен Минна Эрмина Эрнестина, экономическая советница, Хельсинки. Род. в Виргинии (Миннесота, США) 19. IX.04.
Родители: полковник, ресторатор Борис Баранаускас и Натали Густайтис. Супр.: 1) фабрикант Армас Карлссон, 34 — 36; 2) горный советник Калле Кананен, 39, разв. — 40. Изучала языки. Экон. советница 46. Увл.: путешеств. и коллекц. драгоц. украшений.
У меня сотни знакомых, сгорающих от любопытства. Они желают знать о моем прошлом якобы для того, чтобы лучше понять мою теперешнюю жизнь. То и дело вокруг меня возникают слухи, за которыми следуют противные жандармские отряды подозрений. Злейшие распространители слухов — это мужчины, их мысли так и вертятся вокруг спекуляций, хищений и уголовных преступлений. Зато женщины чувствуют себя гораздо увереннее в сфере супружеских измен, любовных приключений, вымогательств и абортов. Единственный человек из числа моих знакомых, выработавший своего рода иммунитет против ветряной оспы любопытства, — это моя старая кухарка Ловийса, большая специалистка своего дела и очаровательно наивная женщина. Все, что ей в жизни хочется узнать, она находит в поваренной книге.
Однако мне ведь почти нечего скрывать. Все знают, что по возрасту я пока еще ближе к пятидесяти, чем к шестидесяти годам. Не впадая в самолюбование, осмелюсь утверждать, что я хорошо «сохранилась». Благодаря высокому росту — сто семьдесят три сантиметра — я выгляжу очень стройной, хотя вес мой достигает семидесяти килограммов. Грудь у меня кругла и упруга, руки гибки, шея гладкая, красивых очертаний. На лице нет еще ни одной морщинки, никаких признаков дряблости. Я глубоко благодарна Елизавете Арденн, Елене Рубинштейн и Максу Фактору, чьими неустанными заботами поддерживается привлекательность женщины даже в ту пору, когда страсти ее начинают понемногу успокаиваться.
Я вовсе не скрываю своего происхождения. Мои родители были литовцы. Отец служил в старой русской армии, дослужился до полковника, был замешан в каком-то деле со взятками и уволен в отставку. Тогда, еще в самом расцвете сил, он эмигрировал в Америку. Благодаря знанию языков он получил место официанта в кабачке американского литовца мистера Густайтиса, влюбился в дочь хозяина, которая и стала его законной супругой за два месяца до моего рождения. Следовательно, я появилась на свет как стопроцентная американка.
Отец моей матери был человеком болезненным: долгие годы его мучила заработанная в угольных шахтах астма и, кроме того, профессиональная болезнь кабатчиков — тихо подкрадывающийся алкоголизм. Как мне рассказывали, он питал особое пристрастие к мексиканскому рому, который частенько вызывает тяжелые помешательства. Дедушка воображал себя не то Авраамом Линкольном, не то Иваном Грозным. По счастью, маленький придворный шут господа бога закончил свое земное странствие уже к рождеству 1904 года, и с тех пор кабачок перешел в собственность моей матери и в распоряжение моего отца. Два года спустя отец получил американское гражданство вместе с первыми неудобствами критического возраста: он не мог больше оставаться верным своей жене. Бракоразводный процесс родителей закончился просто идеально: я и кабак остались мамочке, а папаша получил горничную и чемоданы.
Борис Баранаускас, мой отец, внешность которого я и теперь помню очень живо, упаковал чемоданы и уехал с новой женой в Калифорнию. Больше я о нем ничего не слышала. Возможно, он провалился сквозь землю во время грандиозного землетрясения в Сан-Франциско или сгорел дотла во время последовавшего затем пожара. Как это ни странно, я никогда не скучала по отцу, хотя мать нередко рассказывала мне о нем упоительные истории, доставая из заветных недр своего сундука старую фотографию, на которой полковник Баранаускас походил на бубнового короля. По ее рассказам, этот светловолосый красавец ростом был с Петра Великого, и при этом живой — точно ртуть.
Едва мне исполнилось пять лет, я получила нового отца. На этот раз мама выбрала — как бы для пробы — финна да еще сугубо серьезного и молчаливого, коренного уроженца Хяме. Он был старше мамы лет на тридцать и, видимо, знал счастье в любви, потому что остался старым холостяком. Звали его Виктор Кэйн (некогда Вихтори Кейнанен из Туулоса). Он лет двадцать проработал на рудниках в Миннесоте. Это был превосходный муж: добрый, послушный, огромный, как слон, и почти такой же неразговорчивый. Надежда разбогатеть завлекла его в Америку, однако его надежды сбывались только во сне. Так как он по-английски за многие годы сумел усвоить лишь некоторые, особо употребительные слова, нам с мамой пришлось учиться говорить по-фински. Я же поневоле совсем превратилась в американскую финку, потому что Виктор определил меня в финскую воскресную школу.
Их брак, видимо, оказался удачным, поскольку мама уже имела некоторый опыт супружеской жизни, а отчим — кое-какие сбережения. Благодаря различию языков потребовался не один год, прежде чем они смогли по-настоящему ссориться. Разногласия между ними возникали в основном из-за названия кабачка: шестнадцать лет он назывался «Кристалл-бар», но теперь Виктор хотел переименовать его в «Вик-бар». И переименовал. В последний день сентября 1922 года витрина кабачка украсилась новой вывеской и в честь этого торжества каждому посетителю выдавали один стаканчик виски бесплатно. Шахтеры-финны из Виргинии толпою повалили в храм веселья и, пропустив рекламный стаканчик, напились допьяна за свои деньги. А чтобы добрый хмель не пропадал зря, они вечером устроили массовую драку, во время которой избили всех клиентов, не говоривших по-фински. Два дня спустя шериф города повесил на дверях «Вик-бара» следующее объявление: «Индейцам и финнам спиртных напитков не подают».