Хоровод нищих

Малышка Лехтинен начал играть. Губная гармошка скользила подобно челноку, левая рука дрожала, зажав ее, и порождала чудесную вибрацию. Коленки сгибались в такт музыке, а рваный носок ботинка взлетал, словно дирижерская палочка. Исполнитель дополнял выступление комментариями, которые произносил шепотом:

– Это место характеризует снежную бурю в Долине любви… А это – тоска по дому… Это… это боль… Я не играю джазовой музыки, но если позволите, то Ooo soole miiiooo…

Представитель полиции порядка схватил музыканта за локоть.

– Веди себя прилично, Лехтинен. В общественных местах шуметь запрещено. Положи свою губную дуделку в карман и отправляйся домой.

– Домой?

– Да, или куда-нибудь в другое место. Сегодня сочельник.

– А как быть с музыкой? Пожалуй, ангел в небесах говорил так: о-о хи-и-о хей…

Йере отошел в сторону и остановился посмотреть на стекло витрины парикмахерской. Он боялся, что его волосы поседели.

На улице стало холоднее. В разрывы между мглистыми облаками молочного цвета проглядывал дружеский фонарь луны. На улицах было тихо, в мире – спокойствие, а у Малышки Лехтинена прекрасное настроение. Он, пошатываясь, бродил по переулкам и напевал Ave Maria. Один такой же бесприютный товарищ преподнес ему рюмочку, а в магазине, торговавшем бумагой, куда он зашел поиграть, ему подарили свечку. Со свечкой в руке он появился в ночлежке и предложил сыграть в счет платы за постель.

Офицер Армии спасения с упреком в голосе произнес:

– Вы опять пьяны.

– Да, и пришел спасаться.

– Вон постель, но шуметь нельзя.

– Шуметь? Я хожу на цыпочках с тех пор, как в Финляндии появилось звуковое кино. А сыграть можно?

– Нет. Разбудите спящих.

– А песню?

– Нет.

– Но как же я в таком случае смогу спастись?

Музыкант посмотрел на ряды кроватей. Повсюду знакомые лица. Вон там храпит бывший русский генерал. Чтобы сохранить свое достоинство, он спит в демисезонном пальто и меховой шапке на голове. Человек, лежащий у окна, – бывший учитель, которому больше не нужно было убирать кнопки со своего стула, ибо он потерял свою должность из-за того, что слишком уж приставал к своим ученикам. Тот старик со сплющенным лицом – бывший юрист, державший в тайне все свои темные делишки. А вон там спит бывший редактор газеты, заболевший профессиональной болезнью своего дела и сейчас выпущенный на рождественские каникулы из наркологического медицинского заведения. И он сам, бывший музыкант…

– Нет, уважаемые господа! Не бывший. Достаточно, если скажете – музыкант.

– Тише, тише! – прошептал офицер Армии спасения.

– Музыка никому не мешает. Могу я сыграть?

– Нет, идите в постель.

Малышка Лехтинен сел на край кровати, дежурный наблюдатель за порядком в ночлежке погасил свет.

В спальне царило рождественское спокойствие и витали запахи унылых будней, в которые каждый постоялец привносил свой персональный вклад. Сон к Малышке Лехтине-ну никак не приходил. Рождество он встречал невинным младенцем, в нестираной одежде, вызывавшей зуд. Малышка зажег свечу и поздравил сам себя:

– Не падай духом, брат мой! Настанет время, когда в кинотеатрах снова заиграет музыка. Спасибо тебе, губная гармошка! Идем со мной на небеса!

Тихая песня разбудила спящих. Бывший учитель поверил, что это гармошка ангелов, и присоединился к пению. Колеблющийся огонь свечи освещал заспанные лица. Гимн зазвучал по нарастающей. И в этот момент с другого конца зала раздался раздраженный возглас:

– Ишь какое веселье! Чего задумали? Тихо, черт вас побери, или майор выгонит всех на авеню.

Но пение лишь усилилось. Малышка Лехтинен с помощью своей губной гармошки дирижировал хором. Тот, кто недавно высказал недовольство, – а это был не кто иной, как Кафтан, – вскочил с постели, подбежал к Малышке Лехтинену и заорал:

– Туши свет и заткни глотку!

– Сейчас Рождество, – спокойно отозвался музыкант. – Наступило время музыки и любви.

– Иди в постель и любись там сколько влезет, а мне дай поспать. Я устал от рождественского веселья. И надо же было ему родиться именно в эту ночь! Родился бы летом, когда спать можно и на улице. Ну, мужик, кончай эту чертову песню! Слушать противно.

Малышка Лехтинен заиграл еще громче, не слушая дружественных замечаний Кафтана. В одной руке он держал свечу, а в другой – губную гармошку и будил одного за другим спящих. Только на кровати, стоящей у самых дверей, никто не пошевелился. Спящий лишь натянул одеяло на голову и продолжал храпеть.

Кафтан почесал свои всклокоченные волосы и положил руку музыканту на плечо:

– Ты слишком расшумелся. Но сейчас, дорогой соседушка, убери свою гармошку в карман, куда лучше видеть сны. Я так устал. Ну, ты кончаешь или твоя музыка будет продолжаться вечно?

Малышка Лехтинен прервал солирование на губной гармошке. Бывший учитель встал, поблагодарил музыканта. В его глазах блестели чистые рождественские слезы, и он, став в позу общественного обвинителя, заявил Кафтану:

– Господин Лехтинен не какой-нибудь заурядный артист, а бывший скрипач-виртуоз. Дайте ему возможность спокойно играть.

– Сейчас ночь, время, неподходящее для музыки, – ответил Кафтан.

– Славить Христа никогда не зазорно, – возразил учитель. – Мы забыли Господа нашего и поэтому оказались сейчас в таком положении.

– Во всяком случае, я чист, как стеклышко.

– Я говорю не о состоянии опьянения, а о душевной муке. Мы должны возблагодарить Господа песней и музыкой.

– Вы можете приветствовать Господа днем, – спокойно ответил Кафтан. – Сейчас не время для пирушки. Плыви, старикашка, в свою люльку и дай поспать. Ну, двигай-двигай. Или тебе помочь?

– Сегодня день рождения Освободителя рода человеческого, – напомнил учитель.

– Да будь их хоть сотня. Следует слушаться майора. Это ночлежка, а не концертный зал. Если песня тебе так дорога, беги на авеню и дери себе глотку сколько влезет.

– Вы издеваетесь над Богом! – вскричал учитель.

– Помолчи, добрый человек, и не думай о себе лишнего, последний раз предупреждаю. Мера моего терпения – всего лишь кружка, а не бочка. Господи, как я устал! От Рождества, от дней рождения!

Воцарилась тишина. Жильцы улеглись отдыхать. Кафтан бросил еще один предупреждающий взгляд на Малышку Лехтинена, отошел в дальний конец зала и завалился на кровать. Но бывший учитель все еще пребывал в рождественском экстазе. Он чувствовал неукротимую потребность спеть еще одну песню. Это была его манера исповедоваться. Как бы презирая правила поведения в ночлежке и призывы Кафтана соблюдать закон, он шепотом сказал Малышке Лехтинену:

– Это ночлежный дом Армии спасения, в котором спасаются от ночных улиц бедные души, попавшие в затруднительное положение. Всемогущий поймет нас и изменит правила в согласии с нашей верой. Для него огромная радость слушать ревностное песнопение в рождественскую ночь. С позволения Господа нашего сыграй «Рождественская ночь, праздничная ночь». Сольемся с хором ангелов.

Постояльцы ночлежки стали бросать с кроватей заинтересованные и настороженные взгляды на Малышку Лехтинена, который начал играть на губной гармошке. Проснулись теперь уже все; недвижным оставался только спящий на кровати у дверей. Малышка Лехтинен заиграл без тени робости, а его музицирование сопровождал надтреснутый тенор бывшего учителя.

Кафтан сбросил с себя одеяло, встал на ноги и с безразличным видом подошел к музыканту. Он вырвал свечу из руки исполнителя и бросил ее к дверям. Музыка и пение тут же прекратились. В темной спальне некоторое время стояла тишина, но внезапно постель возле дверей вспыхнула ярким пламенем.

– Господь наказывает нас! – в страхе воскликнул учитель.

– За что? – спросил Кафтан и бросился искать выключатель.

Поднялся страшный шум и галдеж. Люди вскакивали с постелей и бегом неслись к двери. Сохранявший спокойствие Кафтан включил свет и бросился будить спящего, постель которого со стороны ног уже пылала огнем. Офицер Армии спасения влетел в помещение, но тут же выскочил на улицу с криком о помощи. Кто-то принес ведро воды и протянул его Кафтану, будившему спящего человека. Наконец тот проснулся и завопил от страха. А лицо Кафтана осветилось нежданной радостью.