Страница 87 из 105
На том дело и заглохло. А боярин погиб безвинно, до сих пор сердце щемит. Светлого ума был человек и доброты великой. А стрельцы что? Звери хищные, коих надо в клетке держать, ибо заелись, распустились, не знали кнута и батогов. Достойных людей многих безвинно изрубили в куски. Нарочито терзали, дьяволы, изуверы. А ведь крест на гайтане носят!
Не помилует князь, заберет в поход, другого такого человека, как Спафарий, у него нет. А он, князь, над ним — ведает Посольским приказом да еще многими. Высоко забрался.
Стал князь кликать ратных людей, сбирать войско. Иноземные посланцы переполошились, стали пытать, против кого. Князь же до поры молчал, дабы крымцев осиное гнездо не растревожить. Пришлось и Спафарию нехотя сбираться. И к нему многие иноземцы, с коими вел он дружбу, подкатывались: на кого сбор идет. А он отмалчивался, отшучивался: вот, мол, царь Петр со своими потешными то и дело нарочитые битвы затевает, водит их в походы, у него в войске разных чинов люди — из конюхов да из спальников, из поваров да из сокольников, дети боярские, дворянские да холопские — все смешаны в кучу, все уравнены. Ну и князь решил сделать смотр войску да обучить его иноземному строю.
Тем временем российский резидент в Польше думный дворянин Василий Тяпкин писал в Посольский приказ: «Волохи и молдаване, знатные особы, приходят ко мне и говорят от имени старших своих и от себя, чтоб великие государи непременно приказали силам своим смело наступать на Крым, а когда Бог благословит, то все христианские земли, не только Украйна, Волынь, Подолия, но и волохи, и молдаване, и сербы подадутся под высокую руку их царских величеств… по некоторому тайному согласию у турок с поляками надобно ожидать турок к Киеву и потому господаре молдавский и валахский наказывают, чтоб государство Московское было в великой осторожности. Из Польши в Турцию, Крым, Молдавию и Валахию беспрестанно бегают тайные посланцы… Полякам сильно не хочется, чтоб Крым и помянутые все земли были под властию великих государей, по причине православной веры, которая тогда бы обняла кругом все области римской церкви…»
— Выхваляет тебя патриарх Досифей, единого удостоил доверенности, — с некоторым удовлетворением заметил князь Василий. — И ты у меня в великой доверенности, ибо я ценю людей прежде всего за ум, смышленость, образованность и решимость. Ты таков. Ныне это важно.
Сказал князь, что отправил он в Царьград посланником подьячего Никиту Алексеева и ждет от него доношений новых. И что сбираются в Москву ратные люди со всего царства. Да и казаки выставят свои полки. Всего в войске будет конных и пеших до ста тысяч воинов. С этой силой он надеется дойти до самой столицы ханства Бахчисарая и отвратить наконец татарскую угрозу. Статочное ли дело — платить дань басурманам и терпеть их набеги, уводы русских людей в рабство, постоянное бесчестье и поруганье со стороны хана. Похваляется он, что дойдет до Москвы и по пути разорит все города и деревни, все святыни русские.
— Стыдно, срамно терпеть такое, — прибавил князь. — Все государи в Европе над нами втихаря смеются. Мол, небольшое ханство, а чинит над нами хамство, над великою державой.
В мае войско наконец выступало. Прежде патриарх отслужил молебен в Успенском соборе «на одоление вековечного врага креста и Христова имени».
Под Спафарием была гнедая кобылица Альма хороших кровей, легкая на ходу, норовистая, но, в общем, не выходившая из повиновенья. Природа уже проснулась, уже дышала весенним теплом, но цвет на яблонях начинал понемногу осыпаться. Трава была еще коротка и не утратила свежести и изумрудности своей. Стаи прилетных птиц порхали над головами, кормились в поле, в лесах, вили гнезда и уже хлопотали в них. Еще дороги не просохли от вешней влаги, а потому не вздымалась пыль, а воздух был свеж и напоен ароматами.
Проходили в день не более двадцати верст. Дневки были долгими: расседлывали лошадей, пускали их пастись, пока трава стояла густо и была зелена. Бывалые в походах говорили: впереди степь и знойные ветры — суховеи. Жарким своим дыханьем все опаляют, сушат степные травы.
Они стоят, желтые от зноя, и каждая былинка подает свой голос: шур, шур, шур.
Поначалу двигались строем, а потом войско стало разбредаться и обратилось в огромную беспорядочную толпу. Напрасно начальники надрывались от крика, в тщетной надежде навести порядок. Все было впустую. До владений татарской орды оставалось десять — двенадцать переходов.
На пути перебирались через малые реки. Они были свежи и холодны. Купали коней, купались сами. К тому времени ноги мало-помалу наливались усталостью у пеших и конские у конных. А потому дневки все удлинялись, а переходы — укорачивались. Чем далее к югу, тем меньше становилось жилых мест. Близ татарских владений отваживались селиться лишь беглые холопы да раскольники. Их хутора в три-четыре мазанки отстояли друг от друга в двух-трех десятках верст. Князь Голицын повелел под строгим наказаньем их не разорять и обид людям не чинить, равно и не допытываться, отколе они бежали.
— Пусть живут без опаски, — сказал он. — Разрастутся хутора в деревни, деревни в села, глядишь, и заселится степь русскими людьми. А государству это выгодно.
Дыханье степи становилось все жарче, и поникшие травы шуршали все громче. Боевой дух войска стал исходить потом и усталостью. Впереди лежало Азовское море. Путь к нему преграждали реки. Иные в эту жаркую пору лета — а лето уже наступило — пересыхали и их можно было перейти вброд. Но великая река Дон все еще широко и глубоко катила свои воды, и переправа чрез нее заняла четыре дня.
Но чу! Впереди показался первый татарский разъезд. Видать, они приняли конный авангард за своих, а потому беспечно заскакали на него. Казаки вмиг перехватали их — полтора десятка, — связали и обезоружили.
Войско вступило в хановы владенья. И эта первая стычка была как живительный ливень в суши да бездождье. Люди тотчас подобрались, заслышав об опасности.
— А двои утекли, — доложил князю сотник Свидригайло.
— То худо, — помрачнел князь. — Беспременно наделают переполоху. И явится татарская конница.
И приказал: взять сугубую предосторожность, всем блюсти строй, а пищали — на изготовку.
Так оно и вышло. Не прошло и двух дней, как на горизонте взметнулась туча пыли. По мере приближения из нее стали вырисовываться всадники.
Спафарий, ехавший рядом с князем, вытащил седельные пистолеты.
— Шагом! — скомандовал князь. — Пушки подтянуть, пищали к бою!
Татарская лава стремительно катилась на них. Визгливые крики и завыванья сопровождали атаку.
— Алла, алла! Ал-л-а-а-а!
Вот уже видны искаженные злобою лица, орущие рты, выставленные пики, серебристый блеск обнаженных клинков.
— А-а-а! — сплошной вой заглушил залп пушек.
Первый ряд конников рухнул на землю, смяв скакавших за ним. Кони бились в конвульсиях. Задние остановились. Туча стрел, выпущенная с дальнего расстояния, не принесла вреда.
Татарская атака захлебнулась. Воинственные крики сменились стонами и жалобным ржаньем подбитых коней.
Князь приказал:
— Конница, вперед! Руби, коли!
Картечь сделала свое дело. Десятки убитых и раненых валялись на земле, обагряя ее кровью. Остальные — их было три или четыре сотни — столь же стремительно, как наскакали, обратились вспять. Они колотили лошадей голыми пятками, и те, чувствуя опасность, летели галопом. За ними, отстав сажен на сто, молча неслись казаки. Вид их был страшен: ощеренные рты, хрип, похожий на мычанье, налитые кровью глаза.
Но татарские кони оказались резвей. Расстояние между ними и преследователями постепенно росло. И вот уже они стали недосягаемы.
— Ушли! — с досадой выкрикнул полуполковник Охрименко. — Осади, братцы! Татарин он завсегда на коне, он с ним ест, с ним спит. Рази ж его достанешь? — И смачно сплюнул.
Деловито добили раненых — татар и их коней. И оставили на поживу воронью да зверью. Своих раненых — их было полтора десятка, оцарапанных стрелами, — перевязали.