Страница 65 из 105
— Мачеха да Марфа Матвеевна, — обмолвилась Софья и при упоминании мачехи лицо ее перекосилось.
— Петруша-то, слава Господу сил, не скоро поспеет, а то была бы и четвертая царица. Диковинно сталось бы: такого на Руси и не помнят.
— А ведь ты права, тетушка, войдет Петрушка в года и женят его нам в пику. Поторопятся. Царица Наталья с князем Борисом смекнут, каково мы замыслили. И потщатся дорогу нам перебить.
— Поздненько хватятся. Дело будет сделано.
Но Софью одолевали сомнения:
— А коли третья царица девок нарожает? Как тогда быть?
— Тут уж, Софьюшка, ничего не попишешь. Разве, что девку подменить. Объявить, что царица родила наследника, да подыскать к тому времени здорового младенца.
— Ну, тетушка, голова у тебя подлинно царская! — восхитилась Софья и кинулась обнимать Татьяну Михайловну. — Я бы не додумалась.
Стихия стрелецкого бунта вымела царствующую фамилию из Москвы. Против воли увлекла она и Софью. А ведь она полагала, что стрельцы вместе с их предводителями у ее ног. Князь Иван Хованский то и дело поступал с ее совета. Федор Шакловитый… О, каким талантом был он некоторое время назад! Он был в ее власти, да и она была под ним. Правда, короткое время. Ее князинька оставался все-таки несомненным властителем и ее дум, и ее плоти.
Стрельцы же молили ее принять правление. Она, разумеется, заставила их приступать с мольбою к ней не раз и не два. А после картинного сопротивления наконец смилостивилась — согласилась.
Но когда и Дума, и патриарх, и царица с царенком Петрушей, и все архиереи все вместе решили удалиться из Москвы, дабы лишить стрельцов законной опоры, дабы и вся Москва, и вся Россия видели, что царский двор, все бояре и все высшее духовенство отступились от бунтовщиков и покинули Кремль и столицу, не желая быть со стрельцами под одним небом, ей, Софье, ничего не оставалось, как выехать вместе с ними. Остаться — значило одобрить бунт, примкнуть к нему. Могла ли она?
Одно время мнилось ей, что попала она меж молота и наковальни. Ох, тяжко! Надлежало сделать выбор. Отринуть ли князя Хованского и Шакловитого, либо удержать их при себе? Они-то ведь зачинщики бунта с его великою кровью, с оголтелым побоищем, коего не было на Москве со времен смуты самозванческой.
Князь Василий Голицын был чужд колебаний.
— Пощады зачинщикам не должно оказать. Они свое дело сделали и более нам не надобны. Их надлежит тайно схватить и казнить без промедленья. А иначе они противу тебя покажут.
Прав, разумен был ее князинька. Как она могла променять его на Федьку? Пусть на краткое время. То был вихрь безумный, подхвативший и увлекший ее. В стенах Троицы было время каяться. С князинькой она спасется и возвернет себе власть.
Прошел слух, что стрельцы движутся к лавре, дабы бить челом царям всей царской фамилии, патриарху и духовным, просить оборотиться к Москве. Они-де будут всяко казниться и головы сложить готовы ради этого.
К тому же патриарх Иоаким клял Хованского на чем свет стоит.
— Он-де, Ивашко, осеняет себя двуперстием, он защитник расколоучителей и оказал им свое покровительство. Вся староверская лжа от него идет. Духом зловреден сей князь.
Меж тем князь Хованский распоряжался на Москве во главе всей ее воинской силы. К нему стеклись под крыло все расколоучители. Да и большинство стрелецкого войска придерживалось старой веры.
При всем при том тревожно было на душе у Тараруя. Тревога была смутной. Он уведал, что патриарху и великим государям будто бы доставили подметное письмо. Некие стрельцы доносили из верности, что он, князь Хованский, хочет истребить всю царскую фамилию, женить сына Андрея на царевне Екатерине Алексеевне и самому сесть государем на святой Руси. И-де не Романовы будут ныне править, а Хованские. Представили и ему копию этого письма. В извете было сказано: «На нынешних неделях призывали они нас к себе в дети человек девять пехотного чина да пять человек посадских и говорили, чтоб помогали им доступать царства московского, и чтоб мы научали свою братью царский корень известь, и чтоб прийти большим собранием неожиданно в город и называть государей еретическими детьми и убить вас, государей, обоих царицу Наталью Кирилловну, царевну Софью Алексеевну, патриарха и бояр, а на одной бы царевне князю Андрею жениться, а остальных царевен постричь и разослать в дальние монастыри; побить же Одоевских троих, Голицыных троих, Черкасских двоих, Шереметевых двоих да Ивана Михайловича Милославского, да и всех, кто старой веры чуждается, а новую заводят. И как то злое дело учинят, послать людей смущать По городам и деревням, чтоб в городах посадские люди побили воевод и приказных, а крестьян подучать, чтоб побили бояр своих и людей боярских. А как государство замутится, чтоб на московское царство избрали царем его, князя Ивана, а патриарха и властей поставить, кого изберут народом, чтоб старые книги любили».
Холодом обдало его, когда чёл этот извет. Кто сочинил — не ведал, но не промахнулся! И что теперь будет? Как ему поступить? Пойти во главе полков каяться? А коли покаяния не примут — биться? И победить? Да, победить! Внушить всем, что пощады не будет никому. Ни им, ни ему.
Собрал всех верных и держал перед ними речь:
— Дети мои любезные, неведомо, кто пустил на меня с сыном клеветы, да и вы в стороне не остались. Скорей всего, это дело боярское, врагов моих, пуще иных — Ивана Милославского. Нарекли нас изменниками и врагами христианства, грозят жечь тех, кто возлюбил старую веру пуще никонианской ереси. Поведу вас к Троице и станем бить челом великим государям, чтобы вернулись в Кремль, в свои дворцы и палаты. А ежели будут противны, что ж, тогда другой разговор пойдет. А там как нас сам Господь рассудит. Не станем мириться. За нами сила, за нами правда, стало быть, устроим свой порядок на Москве. А с государями и всею ихней фамилией поступим по-божески. Не больно древняя она, фамилия Романовых, есть куда древней и знатней. Взять хоть бы нас, Хованских. Мы от Гедимина, от самого Рюрика пошли. Согласны ли?
— Согласны! — рявкнули стрельцы. Нестройно, но истово. Так что вороны на крестах и крышах в испуге захлопали крыльями и снялись черною тучей.
…Две постельницы царицы Натальи были Софьей подкуплены. И держала она их на коротком поводке. Оттого они все ей пересказывали, о чем ведут речь у царицы Нарышкиной с Борисом Голицыным. Оказалось, что многое им известно — про Софью и Шакловитого. Язык свой Федор на привязи не держал, однажды брякнул по простоте: «Лучше-де царицу Наталью известь, чем» тебе, Софьюшка, не быть». Стало быть, и среди царевниных услужников были у Нарышкиных свои люди. И другое высказыванье Шакловитого стало им ведомо. Говорил-де он меж своими: давайте изведем Петрушку и весь нарышкинский корень, а на царевну Софью возложим царский венец. Кой-кто стал возражать: это, мол, никак несообразно, нас прищучат, дело, мол, пахнет плахою либо виселицей. Но тогда Федька сказал презрительно: «Волков-де бояться — в лес не ходить».
Решила Софья, что надобно во что бы то ни стало достичь замиренья с Нарышкиными, прикинулась смиренницей, стала к царице Наталье подкатываться с льстивыми речами. Дивилась царица, но виду не подала, приняла игру. Тем временем решено было внять челобитью стрельцов. И Троица опустела: двор возвратился в Москву.
Софья стала помаленьку отдалять от себя Шакловитого. Поняла: опасен он. Урезонивать его бесполезно: языкат, несдержан, горяч. Узду на него не накинешь — не таковский. И перестала его принимать. Занята-де, некогда, недомогаю. К тому же возвернулся из похода ее князинька. И ее любовное томленье вознаградил щедро.
Он, хоть и был с Шакловитым в великой приязни, но велел держаться от него подалее.
— Вознаградишь его за верность, когда время придет. Ныне же оно не пришло. Один римский философ сказывал: торопливость — мать всех пороков. Ты о сем помни, Софьюшка. Ты ноне у кормила государства и должна действовать осмотрительно, дабы то кормило не упустить из рук… Займись лучше нашим царем, Иванушкой. Его должно женить да побыстрей. А я Федору скажу, чтобы язык свой не распускал. Скажет нечто крамольное — молва и разносит. А нашему делу сие опасно. Соглядатаи да наушники везде заводятся, где боренье идет.