Страница 51 из 105
Писал, горькие слезы лия. Обида подступала к горлу, душила. Кому поверено? Лихоимцам, ворам, льстецам придворным. Молчал царь Федька. Которого ему пришлось и нянчить, и лечить, как и других царевен. Да и не дошло, наверно, челобитье до него. Враги и завистники» коих у него было немало, несмотря на его незлобивость, доброту, услужливость, всеми знаемую, перехватили бумагу и сожгли, небось. Злобное окружение было у царя, у Федьки. И сколь ни пиши ему, ничего не достигаешь.
Пробовал он писать слезницу патриарху Иоакиму. Безо всякого ответу! Писал князьям, боярам, писал много, но все без толку. Даже врагам своим, виновникам опалы, Ивану Милославскому и Богдану Хитрово, отправил письма, надеясь на крупицу великодушия.
Все напрасно. Обратное действие возымело: пришел указ отправить его с сыном и племянницей в Пустозерск, на кран земли. Здесь примут мученический венец протопоп Аввакум и его соузники — поп Лазарь, инок Епифаний и дьякон Федор. Они будут сожжены в срубе. Указ об этом подпишет царь Федор.
Это была земля мерзлая, недобрая, скупая на всё. Одно сказать: пуст озерск. Острог был малолюден. Оборванные стрельцы, узники числом около двух десятков, неплодная земля.
Аввакум содержался в земляном узилище, лучше сказать, в норе вместе с однодумцами своими. Матвеев был «вольный», без надзору. Ему и его юным узникам была отдана ветхая избенка. Всего в ней было, что печь, делившая малое пространство на две половины, стол, две табуретки и дощатые лежанки, застланные соломою вместо матрацев.
Человек привыкает ко всему. Привык и Артамон Сергеич. Привык и Аввакум к своему страшному заточению. Проклятия привычно сходили с уст. Проклинал Никона, покойного царя и его сына, патриарха Иоакима.
Сердобольный Артамон, сам полуголодный, наказывав сыну Андрею носить Аввакуму рыбу, свежую либо вяленую, которую он выкупал у стрельцов, промышлявших ужением. Однажды он сам подошел к зарешеченному отверстию. Но оттуда тянуло таким смрадом, что Матвеев отшатнулся и поспешил прочь.
Он опять занялся писанием слезниц. У него была своя правда, которую он почитал непогрешимой, ибо был честен перед собою и людьми. Но у тех, кому он писал, был своя кривда, которую они считали правдой, а потому были глухи к его писаниям. Он поздно это понял. Понял и закаялся. Бумагу надлежало беречь. Здесь, в Пустозерске, она была в диковину.
Скупо доходили вести из Москвы. Царь женился на Агафье Грушецкой, девице незнатного происхождения, племяннице думного дьяка. Его главным советником стал князь Василий Голицын, а приближенными, стало быть, любимцами — постельничий Иван Языков и комнатный стольник Алексей Лихачев.
Однажды он получил цидулку от царицы Натальюшки… Она все писала о Петруше, зная, сколь дядюшка привязан к внуку. Мальчик весьма преуспел в учении. Учителя ему подобрали благочестивого и кроткого — подьячего Никиту Зотова. Царь Федор, крестный отец Петруши, и патриарх благословили начало учения, отслужили молебен с водосвятием, и пятилетний царевич прошел и азбуку, Псалтирь, Часослов, Евангелие и Апостол, всю обязательную науку древлего благочестия и уже преуспел в ней. Но более всего полюбил он книжки с «кунштами» — картинками, изображавшими крепости и корабли, заморские города и храмы, воинские подвиги. Он рано полюбил и чтение, и у него составилась уже целая библиотека…
«Экое славное предвестье в младенческие-то годы, — думал Артамон с потеплевшим сердцем, — он далеко пойдет; Петруша, у него уже нынче зачатки богатырские. То будет всем царям царь».
— Батюшка, чегой-то ты засиял ровно солнце? — спросил сын, наблюдавший за ним.
— Петруша-то наш великими шагами движется — от игрушек заморских и деревянных пищалей да лошадок засел за книги, за науку. А ему едва семь годков минуло. Пишет царица, что уж годных учителей не можно ему сыскать. Вот бы сейчас Спафарий был к месту. Симеон Полоцкий, наставник царевичей, стар да немощен, а то был бы неплох. А коли Спафарий возвратится при Федоре, быть ему в ссылке. Тень моя на него лета, чернокнижная тень.
— И его тень на тебя легла, батюшка. Он в сильном подозрении, яко чернокнижник и колдун.
— Еще бы! Человек развитой, преуспевший в книгописании, знаток многих языков, средь которых и такие, как турецкий и арабский, он у наших темных бояр впал в подозрение, — отозвался Артамон. — Я не удивлюсь, ежели он от богдыхана вывезет знание китайского языка. Весьма способен к этому. Однако опасаюсь за его будущность.
— Эх, батюшка! К тому времени, как он воротится, царь Федор помрет непременно, ибо ныне еле на ногах держится, — с легкомысленной уверенностью произнес Андрей. — И с нас опала спадет. Встретимся в Москве.
— Ишь ты, какой прыткий! — засмеялся Артамон. — Ведаю, Федор плох, покойный государь опасался за него…
— А Иван еще хуже, — подхватил Андрей. — Главою скорбен, духом тож, слепец чистый.
— У нас слепцы да юроды нищие в чести, в пророках ходят, — покачал головой Артамон. — Такой царь в самый раз будет.
— Отчего бы это?
— От великого богомольства. Носясь с нищими да с юродами, богатеи норовят замолить свои грехи. Сердоболия тут менее всего, хотя есть и добросердечные бояре. Таков был Федор Михайлович Ртищев на моей памяти. Это был человек чистоты необыкновенной, ума праведного, способностей государственных и великого добросердечия. Вот уж кто блюл заповедь Христа: любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас. Потому и царь Алексей в нем души не чаял. Вот уж был человек истинного смиренномудрия, ладил со всеми, врагов не имел, потому что не желал их иметь. Не жалел денег на устройство богаделен и приютов, на выкуп пленных у татар. Жалел крепостных и перед смертью повелел всех своих дворовых людишек отпустить на волю. Вот образец истинного христианина. Другого подобного не знаю.
Сказав это, Матвеев задумался. С Федором Ртищевым они были ровесниками. А уж нет его в живых: почил за три года до смерти царя Алексея. Отчего столь недолог был его век? Неужто он стал жертвою своей доброты и незлобивости? Помер, не проживши и сорока четырех лет. Крамольная мысль закралась ему в голову: Господь забирает праведников к себе и распложает грешников. Как это так? Где справедливость, где награда за человеколюбие, доброту ангельскую, смиренномудрие? Отчего это торжествуют корыстолюбцы, лихоимцы, душегубы, клеветники?!
Выходит так. Протопопа Аввакума со товарищи держат в земляной смрадной и мерзлой яме только за то, что они отказываются креститься троеперстием и не признают подновленных служебников. Люди праведной жизни, они и претерпевают за свою праведность. А Никон… Матвееву претили его высокомерие, самовитость, любочестие. Из Ферапонтова монастыря перевели его в Кириллов. Что в лоб, что по лбу И там и там он велит прикладываться к руке, яко патриарх. И там и там он самовластен. Единый, кто злоупотребил добротой покойного царя ради непомерного возвышения своего.
Я у блаженной памяти великого государя Алексея никогда ничего не просил, размышлял Матвеев, он сам меня жаловал за службишки мои, хоть я порою и отказывался от честен и от маетностей. Служил верою и правдой. Федьку холил, радел о нем, и вот награда… Дождусь ли возвышения Петруши увижу ль я его на престоле? А быть ему, быть царем, истинно великим.
Известия о царице Натальюшке стали приходить чаще. Писала не она — ближняя боярыня. И более всего о Петруше. Как видно, он и его проказы занимали всех. Собирал вокруг себя сверстников, детей услужников, затевал игры в войну, рубились по-настоящему, деревянными сабельками, палили из деревянных пищалей и пушек. «Убитые» падали и на время выбывали из игры. Шли горячие споры: кому быть в шведах, либо в турках, а кому в русских. Рассуживал Никита Зотов либо сама маменька-царица.
По другую сторону реки Яузы лежал Кокуй — как по-простонародному нарекли Немецкую слободу. Там шла другая, незнакомая и необычная жизнь. Петруша любопытствовал, но маменька из Преображенского никуда не отпускала. Ей всюду чудились враждебные силы.