Страница 12 из 68
Не откровенно.
Во-первых, во мне сидит внутренний редактор. Поселился он давно. Поставил раскладушку, сказал, что ненадолго, а вот поди ты, живет по сей день. И заставляет советоваться с собой. Говорит:
— Про это нельзя! Этого лучше не касаться!
Во-вторых, в каждом издательстве есть настоящий редактор. С ним тоже идет борьба.
Сколько раз представители средств массовой информации слышали с высокой трибуны:
— Гласность — она, знаете, не без границ.
Примитивная и мерзкая выдумка. Известно ведь, что полуправда — еще хуже лжи.
Сорок пять лет не был я в родном городе. Каким же он стал за эти годы? Как выглядит? Опять-таки — с чем сравнивать. Если с Чикаго, с Манчестером, то — ужасно. Если с Пермью, Новокузнецком, Дзержинском, то — вполне приемлемо. Достаточно чистый, вполне однообразный. Все дома — памятники соцархитектуры. С фасадов исчезли набившие оскомину лозунги — «Народ и партия — едины». Зато процветает мелкая коммерческая торговля.
Город окружен плотным кольцом дымящихся заводов. Вырваться из этого ада можно только в тайгу. Или на противоположный берег Камы, в Усолье. Но там разруха.
Впечатление такое, словно Усолье только что освободили. Семьдесят лет старинный уральский городок был оккупирован врагом. Жестоким врагом Прекрасного. Между тем это был красивейший архитектурный ансамбль не только в Пермском крае, но и на всем Урале, «великолепие которого, — цитирую искусствоведческий справочник, — зримо характеризовало могущество и беспредельное богатство русских промышленников». Это бывшие владения знаменитых Строгановых.
Представьте себе Суздаль, только поменьше — вот таким было и Усолье. Сейчас все в руинах: все дома, все церкви (а тут их множество), палаты самих Строгановых, особняки, часовни, подворья. Захватчик был жесток и безжалостен.
И враг этот не разбит окончательно. Он все еще здесь, рядом. Ждет, когда придет его время и он снова войдет в Усолье. И довершит разрушение. Православная церковь взялась отреставрировать Спасо-Преображенский собор. Но колокольню собора ей не отдают. Кто? Местные власти. Почему? А ни почему. Не отдают и все. Хватит, мол, и собора. Церкви, ей палец покажи, она всю руку отхватит. Не успеешь оглянуться — как она всему ансамблю вернет первоначальный вид. Накось, выкуси!
Захожу в подворье рядом с собором. Жуть! На полу следы костра, пустые бутылки, замусоленные игральные карты. Две железные кровати, покрытые грязным тряпьем. На стенах рисунки и надписи: «Спид», «Хитачи», серп и молот, матерщина, изображения половых органов. В этих наскальных рисунках — не все ли то духовное наследство, которое мы оставляем нашим потомкам?
Всякий великий писатель, конечно, является провидцем. Иван Алексеевич Бунин уже в 1918 году чувствовал, во что все это превратится. В «Окаянных днях» он приводит фразу из Библии: «Честь унизится, а низость возвысится. В дома разврата превратятся общественные сборища и лицо поколения будет собачье».
Раньше церковь, выражаясь гнусным канцелярским языком, проводила профилактическую работу по предотвращению преступлений, по нравственному очищению человека. А ныне и святая обитель превратилась в место разврата.
Для чего надо было все это разрушать? Чтобы возникло — что? Вот этот грязный притон? Здесь пили, сквернословили, играли в карты, насиловали женщин…
Только до 1922 года в России было уничтожено — чаще всего без суда и следствия — более 20 000 священнослужителей… В том числе около 4000 женщин. Отстрел пастырей народных неубывающими темпами продолжался в 20-е, 30-е годы…
В Березниках я видел как-то страшную картину, может быть, самое страшное из того, что довелось посмотреть во время съемок. Я видел очередь за водкой, в которой стояло… около пяти тысяч человек! Нужно было видеть лица этих униженных людей: обозленные, ненавидящие. Ненавидящие власть, друг друга, самих себя.
Нужно заметить, что приключения человека, выстоявшего эту невообразимую очередь и получившего свои законные бутылки, на этом не кончались. Надо было еще донести драгоценное приобретение до дома. Никто не мог дать гарантии, что в темном дворе тебя не треснут тупым предметом по голове и не отнимут водку. Этот вид уголовного преступления очень распространен за Волгой и за Уральским хребтом.
Добавим к сему, что из небольшого гарнизона городской милиции семьдесят человек ежедневно отряжалось в очереди за алкоголем. При таком отвлечении значительных сил милиции очень трудно уследить за правопорядком.
Сейчас очередей за водкой уже нет. Покупай, сколько хочешь, в любое время дня и ночи. Коммерческая торговля «решила» проблемы со спиртным. Понятно — пить меньше не стали.
Разговариваю с начальником милиции Юрием Брагиным. Чудный человек. Когда я вижу таких милиционеров — а я немало перевидал их на своем веку — то начинаю понимать, почему, несмотря ни на что, в нашей стране сохраняется еще какой-то порядок.
— Много пьют, Юрий Федорович?
— Не больше, чем раньше.
— Как прошла ночка? Сколько увезли в вытрезвитель?
— Пятьдесят семь человек.
— А сколько заночевало под забором?
Брагин улыбается:
— Стараемся поднимать всех.
Что говорить, пьют в России много. Но надо бороться не с алкоголем — так мы уже тоже пробовали — ас причиной пьянства. От хорошей жизни человек не запьет.
Дело не в водке. Пить можно и моющие средства. Я видел в Сибири очереди за лаком, за средством для укрепления волос. Про одеколон уж не говорю. Это для публики интеллигентной. Из одеколонов даже коктейли составляются. Например: коктейль «Александр Третий». Красиво? Он из двух одеколонов — «Саша» и «Тройной».
Большинство преступлений — на почве пьянства. Или — ради пьянства. Нужно достать денег, чтобы выпить.
Присутствую на следственном эксперименте. Сын, 49 лет, рабочий, ранее судимый, убил отца и мачеху — женщину, которая его воспитала. Убил ради денег, родительских сбережений. Убил зверски — молотком по голове. Трупы пролежали в комнате целую неделю.
— Расскажите, как произошло убийство!
— 31-го день рождения у меня было, фактически. Ну, отметили его 29-го июля. Напились пьяными, конечно. Я говорю: «Пап, надо мне денег». «А х… говорит тебе, а не денег». Всяко обозвал меня. Ну а здесь молоток был, под койкой. Я ударил его пару раз молотком…
— Каковы ваши действия после убийства родителей?
— Я взял водки 5 штук и пошел в сарай…
Слышали? Взял водку и пошел в сарай.
Так сказать обмыть событие.
…Во время работы над фильмом «Так жить нельзя» случайно мы сняли кадр. В толпе полупьяных-полутрезвых ползет, на забаву ей, пьяный мужичок с шапкой в зубах. Собачье карабканье на четвереньках это ни возмущения, ни сострадания ни в ком из окружающих не вызывает.
Господи! Неужели сбудется: «И лицо поколения будет собачье!».
Так жить нельзя{Редакторская запись по сценарию и монтажным листам к фильму «Так жить нельзя»}
Кадры документального фильма «Так жить нельзя».
Милиция ведет хулигана. Тот держится нагло, уверенно. Задирается, угрожает:
— Убери руки!
Другой кадр. Среди бела дня по городу, по центральным улицам десятками, сотнями, праздно слоняются грязные, плохо одетые люди. Кто-то навеселе, кто-то спит тут же в кустах или прямо на парапете набережной. Его стаскивает подошедший милиционер — он не хочет подчиняться, сопротивляется, готов драться. Милиционер его грубо бросает, потом скручивает. Окружающие спокойно наблюдают; никто не вмешивается.
Еще кадры. В камере, за решеткой — молодые люди. Лица их спокойны, без тени раскаяния или страха. Мужество? Вера в себя, в воровской фарт? Непохоже… Скорее, безразличие: в тюрьме ли, на воле ли — все одно. И смерти не боятся, потому что жизнь — такая — не многим ее краше.
Преступники, рецидивисты в зоне… Опять те же спокойствие, неторопливость, почти вальяжность. Убийцы, насильники — в недавнем прошлом. А в будущем? Непохожи они на раскаявшихся, на исправляющихся… Значит — новые жертвы, новые слезы, воздетые к небу руки жен, матерей?