Каллиопа, дерево, Кориск

Впрочем, к делу. — Занятые перебранкой, мы не слышали, как гул и звон, доносившийся до нас в коридоре, исподволь усиливался и приближался. Вдруг железный порог оранжереи загремел. Филипп обернулся, и глаза его расширились.

— Что это? — прошептал он[10].

С дробным звуком, как дождь по жести, в оранжерею хлынуло столовое серебро, выползшее, судя по его страшному количеству, из неисчислимых ящиков, где накапливалось столетиями. Одинокие вилки, пугавшие нас внезапною тягою к странствиям, оказались первыми каплями великого половодья. Десертные ножи, икорные лопатки, половники для сливок и подливы, сахарные щипцы, какие-то зазубренные крючки и гнутые иглы ползли, подпрыгивали, сцеплялись друг с другом зубьями, перехлестывали волну гремучей волной и вторгались в оранжерею все новыми партиями. Мы стояли в оцепенении, а между тем сияющая лавина скорлупок и острых граней, змеясь по дорожке, уже подкатывалась к нашим ногам. Я опомнился первым — в тот момент, когда уже висел на дереве, охватив его всеми конечностями и силясь забраться на безопасную высоту. Краем глаза я видел, как Филипп прыгнул в сторону и вцепился в кору соседней сигиллярии, «а река по следам его с ревом ужасным крутилась». Несколько серебряных орудий подскочило за мной с недвусмысленными намерениями: одни с комариным пеньем вонзились в кору, другие промахнулись и, описав полукруг над ползущими товарищами, торчали посреди тропинки, увязнув головой, как одинокий ныряльщик в незнакомой заводи, но две-три все же достигли цели, вонзившись мне в икры и более чувствительные места. На мое счастье, это все были кокильные вилки, которым милосердие позаботилось придать более короткие и широкие зубья, и мне легко удалось стряхнуть их с себя, так что их нападение лишь отрезвило мое замешательство и утроило рвение, с которым я карабкался по стволу.

Сигиллярии росли на нашей планете в те поры, когда лазать по ним было некому, и недостаток ангажированности дурно на них сказался. У них слишком толстый ствол, и ветви я предпочел бы находить через каждый ярд, а не ждать их, как дня рождения. Но начните пришпоривать человека кокильными вилками и опасением, что им на помощь придут вилки для оливок, и он заберется туда, где орлы не рискуют вить гнезда.

Представьте же себе, дорогой Fl., эту картину: неиссякаемое полчище, похожее на скарабеев и жуков-оленей в хитиновых панцирях, бурлит у корней двух допотопных деревьев, на чьей ненадежной вершине в ту минуту «сошлося кислое с кислым», как говорит Эмпедокл: ибо мы с Филиппом, каждый на своей смоковнице, добравшись до раздвоения ствола, легли животами на ту ветвь, что нависала над тропинкой, и устремили друг на друга еще не остывшие от свары лица: я — потирая скрижали плоти, на которых вилки при сей верной оказии свидетельствовали свое почтение, он — отряхивая с одежды древесную труху и кору. Не помню, успел ли я в прошлый раз с чем-нибудь сравнить эти два дерева, сомкнувшиеся над тропой: теперь уместно будет уподобить их Константиновой арке, и мы с Филиппом украшали ее подобно двум фуриям, взирающим с высот на плоды своего попечения.

— Когда-то давно, — сказал я закашлявшись, ибо крошившаяся кора набилась мне в нос и глотку, — мне довелось читать одну немецкую книгу о фантастическом в шекспировских драмах; там были хорошие картинки, изображающие повседневную жизнь эльфов в лесу, и доказывалось, что ведьмы, которых увидел Макбет на пустоши, предстали ему как объективация его собственного морального сознания. Тогда я этому поверил, но теперь, когда положение Макбета в некотором смысле стало мне ближе (пусть меня поймут правильно), я решительно не хочу, чтобы это все, — тут я указал вниз, — кто-нибудь счел объективацией моего сознания. Боюсь, меня перестанут принимать в приличных домах, стоит пройти слуху, что мое сознание объективируется подобным образом.

Но Филипп бросил на меня взгляд, говоривший яснее ясного, что он еще не хочет мирных разговоров. Я оставил его кипеть в одиночестве — поскольку торопиться нам было некуда — и, улегшись щекой на широкую ветвь, принялся глядеть вниз, на великое переселение фамильного серебра.

Вилки забыли о нас, как только мы пропали из поля их зрения. В этом они напоминают носорога. Надо сказать, это не единственное, что их сближает: если взять, например, черного носорога — того, который известен под именем кейтлоа и которого отличают от другого черного носорога, бореле, два почти одинаково развитых рога на носу, — то натуралисты и миссионеры единодушно отмечают, что туземцы боятся этого «быстрого и веселого зверя», как говорит Дюрер, едва ли не больше, чем льва, дикого буйвола и мана[11]. Наши вилки, имея на себе по три и более одинаково развитых рога и горя желанием прославить их иначе, нежели бодая ими маринованную рыбу, с удивительной быстротой умели внушить к себе общее уважение, и жалобный визг замешкавшегося кондиляртра в гуще папоротника показал оранжерейному сообществу, что в нем утвердился новый участник, которым опасно пренебрегать.

Столовые приборы тянулись колонной через джунгли к противоположному выходу из оранжереи. Все в ней присмирело: птицы утихли, звери забились в заросли, ужаленный кондиляртр боязливо стонал где-то под корнями. Видя, что яростное начало роднит нас не только друг с другом, но и с вилками, мы с Филиппом устыдились и заключили, я бы сказал, безмолвный пакт, вследствие которого принялись пестовать и чтить в себе то начало, которое нас отличало от вилок, а именно разум. Я хочу предупредить об этом, прежде чем Вы заметите сами: если все дальнейшее письмо покажется Вам скучным, это происходит лишь от усердия, с каким мы пестовали тогда наш разум, и я не могу с этим сладить, ибо взял на себя обязательство рассказывать одну правду.

Филипп спросил, когда, по-моему, иссякнут эти вилки: ведь до того мы не можем слезть, не подвергая себя опасности. Не может же быть, прибавил он, чтобы их количество было бесконечно. — Но представь, что они ходят по кругу. — Филипп заметил, что, по его наблюдениям, этот дом выстроен в форме буквы Н. — Так помысли круг в форме буквы Н; главное, что их вереница догоняет сама себя, «устами снедая загнутый хвост», как говорится, и охватывая этот замечательный дом колючей диадемой, — вот о чем я тебе говорю; прими это в соображение, и ты увидишь — —

Тут Филипп запротестовал: если уж его принуждают мыслить круг в форме буквы Н, сказал он, так пусть дадут приноровиться. Потом он спросил, где же будет центр у этого круга, который является, без сомнения, перлом и фениксом среди кругов.

Центром его, отвечал я по небольшом раздумье, будет привидение г-на барона, ибо вокруг него завязались и разрослись все эти вещи; но это значит, что центра нет, поскольку привидение не принадлежит нашему миру, как принадлежим мы, но лишь сквозит в его прорехах, если можно так сказать. Так вот, эти маленькие, но злые вилки слоняются по кругу, вовлеченные в него некими флюидами нашего привидения, и не могут от него оторваться, как коза от колышка; но если бы они поднялись, к примеру, на большую войну с соседскими вилками — если бы те допустили в их отношении какую-то несправедливость или же просто покинули дом, оставив лишь небольшой гарнизон для охраны, — тогда наши, конечно, шли бы по прямой, высылая вперед дозоры, и все их мысли были бы заняты тем, как застать противника врасплох и вынудить к битве в неудобном для него положении.

Филипп посоветовал мне спуститься и окольцевать одну-другую: вдруг через полгода, сказал он, их поймают в каком-нибудь бирманском курятнике, и наши знания о мире пошатнутся, а ты покроешься неувядаемой славой.

Примерно на этом месте разговора мы почувствовали голод. На сигиллярию, к сожалению, не прививают ни груши, ни фиги, ни что-либо еще съестное — видимо, потому, что это дерево разделяет свойства сосны и пихты, не поддающихся окулировке; между тем желудок все настоятельней напоминал о своих предпочтениях. Тоска брала меня при мысли, что, если бы мне при входе предложили закрыть глаза языком, я бы сейчас уже был у себя дома и дочитывал Ламбертона; судя по Филиппу, он тоже предавался невеселым думам. Люди, умеющие терпеть кораблекрушение, на нашем месте поймали бы кого-нибудь в силки, сплетенные из волос, или же отыскали гнездо с кладкой яиц олуши, или подшибли гандшпугом одну-другую летучую рыбу, а потом поджарили бы все это с помощью лупы, найденной в брюхе у кита; но нас не готовили к жизни на деревьях, потому нам оставалось сложа руки слушать бесплодный лязг вилок и укоризненное урчанье наших животов. — И тут я вспомнил, что тетя Евлалия с утра пекла тминное печенье в форме рыбок и не отпустила меня, пока я не взял две дюжины; объяснения, что я иду в гости, на нее не действуют, она всегда подозревает, что в гостях нет настоящей еды. Если я выберусь отсюда, то смогу сказать ей, что она права. Мигом я нащупал в кармане сверточек и развернул его со всей осторожностью. Наши приключения оставили на рыбках тяжелый след. От беготни и ползанья по деревьям они раскрошились, а душ из аквариума, пропитавший меня usque ad penetralia cordis{24}, придал рыбкам тети Евлалии такой дух несвежей щуки, что любой в пруду принял бы их за своих. Я оповестил Филиппа о нежданном улучшении нашей участи и предупредил, чтоб он был готов. Он поймал семь с половиной из девяти рыбок, которых я ему кинул, и еще обвинял меня, что я нарочно подавал крученые: удивительная неблагодарность, на мой взгляд.

10

Нет, мне не стыдно. — Прим. автора.

11

Об этой последней туземцы узнали от миссионеров много полезного. Не будь миссионеров, туземцы, возможно, до сих пор не питали бы к мана надлежащей почтительности. — Прим. автора.