После прочтения уничтожить

 Турист спускается под землю в Иерибатан. Там сыро и могильный холод, как внутри поцелуя мертвой царевны. Идет вечный дождь, усиленный каменным эхом, и между бог знает откуда вынутых колонн плавают неторопливые усатые рыбы, для которых «свет» это электричество. Две колонны стоят на перевернутых головах спящих змееволосых медуз: белокаменных, но зеленых от плесени. Хочется в баню. Самые старые — Гедик Паши. Тоже с зеленью на сводах. Ключ от кабинки вешают на руку. Обмотанный полотенцем, потеешь на мраморной сцене, глядя сквозь пар в цветные дырки толстенного потолка. В турецких телесериалах про братву именно на таком мраморе происходят все самые кровавые выяснения, кто пацан. Седой турок с тюремными наколками, расплывшимися по мускулам, скоблит тебя чем-то шершавым, подкручивает шейные позвонки, подложив под затылок валик, отмыкает и замыкает что-то внутри скелета, напускает из специальной подушки пену и окатывает водой. Последний раз таким беспомощным турист себя чувствовал, когда его мыли в детстве.

 На Араста-Базаре стоит задержаться поклонникам арабской каллиграфии. Возможность убедиться в том, что фразы, вроде: «Аллах — мой бог, Мухаммад — мой пророк» или «Шахид идет на помощь истине» могут выглядеть как угодно. Лучшая лавка у югослава, которого очень легко отличить от соседей. Можно приобрести «Красный рассудок», «Богослужение птиц», «Свист Симурга», «Язык муравьев» и «Песню крыльев Гавриила». Другие «каллиграфические» места: Эйуп, книгофильский переулок между Большим Базаром и мечетью Беязит, выставка паутинно исписанных халатов в Топкапы.

 Муравей, всю жизнь бегущий по строкам, постепенно начинает понимать написанное, а так же догадываться об авторе — вот что такое чувство Всевышнего.

 Непосредственно, в Музей Каллиграфии, кстати, ходить совершенно не обязательно. Гораздо более эффектные книги и письма с печатями есть в Музее Исламского Искусства, напротив Голубой Мечети: Коран, как поперечное сечение «джами», Коран—лабиринт, Коран — танец золотых змей, Коран, аяты которого вписаны внутри других аятов, снова вписанных внутрь других и сколько угодно далее. Первая буква Корана — ба, а последняя — с. Слово «бас» по-персидски означает «достаточно». Адам без крыльев смог попасть туда, куда не может войти ни один ангел — ему была известна тайна букв.

С уличной афиши тебя видит Малкольм Х — черный мусульманин с полумесяцем и звездой в перстне. Ты пытаешься отвечать на собственные вопросы:

 Почему Роже Гароди — французский марксист с незапамятного года, автор множества книг, важных для международного левого движения, был-был марксистским диалектиком, да и принял ислам на старости лет?

 Почему его примеру последовали многие ветераны «красных бригад» в Италии?

 Как объяснить обращение Лероя Джонса, самого близкого тебе среди битников поэта, превратившего себя в Амири Барака?

 Особенно такие вопросы важны при всполохах горящих небоскребов и попытках развязать новую мировую войну, мотивируя её «нейтрализацией зеленого фанатизма».

 Набираешь в поисковике имя Ахи Эврана, жившего в четырнадцатом веке, и находишь на «суфийском» форуме человека, подписавшегося так. Он знает, кем назвался.

 — Это же был настоящий социализм — пишешь ты.

 — Зачем тебе слово «социализм», если у нас есть слово «ислам»? — отвечает тебе старинное имя по Интернету. «Вероотступничество» и «взимание процента» звучат одинаково в его языке.

Однажды тридцать птиц, повинуясь своему чувству Всевышнего, отправились на поиски пернатого царя Симурга. Птицы знали, что тот, кто умрет, не узнав имама своего времени — неверный. Им пришлось облететь землю, чтобы узнать, что они сами и есть «Си мург» — персидское «тридцать птиц».

 «В судный день всякий скажет «я» и только Мухаммад произнесёт: «моя община»».

Красные пятиконечные постеры запрещенной Курдской Рабочей Партии на дощатых заборах пролетарских районов. Идейным курдом оказывается продавец бананов на пристани, целует твой палестинский платок и шепотом говорит «Оджалан» — имя их партизанского лидера, пожизненно заключенного на острове Имралы. На книжных развалах удивительно много турецких книг по анархизму, Че и палестинским боевикам. Квартиру лидера молодых марксистов в запутанном районе Аксарай найти легко: в окне черная статуя свободы на красном фоне держит в руке вместо факела натовский самолет. «Война — это варварство! Альтернатива — социализм!» — яркие антиамериканские плакаты с забинтованными детьми и смеющимися солджерами по всему городу. С теми, кто это клеит, ты и собирался тут встретиться в первую очередь.

 Турецкие коммунисты на встречу в университет пришли в серых полушинелях, за отворотами которых «для своих» приколоты: Ленин, Мао, их собственный, казненный властями, Ленин по имени Мустафа Субки и всё тот же Оджалан. Один из пришедших недолго сидел за поджог полицейской машины и очень за это уважаем. Рассказывает за чаем о шести запрещенных в Турции подпольных партиях, которыми набиты тюрьмы. Во всех шести состоят одни и те же люди. Лидер одной из них — Четин Гюнеш недавно покончил в камере с собой, но в самоубийство никто не верит. Политические голодовки сотен заключенных — обычное дело. Другой товарищ часто ездит в Берлин на заработки: турецкая диаспора там активно рубится на профсоюзных демонстрациях, потом применяет на родине европейский опыт, за что, правда, и попадает на нары. Все они болеют за местный «Галатасарай» и шумно вспоминают, как 11-ого сентября 2001 года сорвали на стадионе официальную минуту траурного молчания.

 Источником революционной нестабильности в Турции который год остается партизанский Курдистан, о котором они говорят, как верующие о Мекке. Курды живут там пять тысяч лет. Автономии им не дают, потому что автономия будет «красная». До недавнего времени у них было МЕD-TV, собственный спутник-телеканал, но его запретили. Нетипично коротко для Стамбула стриженная девушка сетует, что в стране кризис, профессор получает как мусорщик, и хотя им приходится перебиваться студенческой бузой и акциями против британских баз, но, если, например, Оджалана казнят, они готовы «перенести войну» в города. Эта девушка с веснушками и в стильных голубых очках вообще оказывается из них самой решительной и начитанной. Потом тебе шепнули, она из особой семьи: родители состояли еще в Дэв-Сол («Революционная Левая»), основанной Оджаланом и, отсидев, эмигрировали, а она вернулась. «США поддерживают в Ираке лояльных к ним курдов, чтобы уничтожить наших, не лояльных» — переводит она собственную статью из их газеты. Речь заходит о полной зависимости турецкой экономики от западного заказа. Ты вспоминаешь голландца Гольбейна, который рисовал ковры с экстренной синевой, а делали их крестьяне тут, в горах, толстыми деревянными гребнями терзая своих белых овец и выкрашивая нити травами в любой угодный Гольбейну цвет. Это сравнение товарищи тебе прощают только как писателю. «Назым Хикмет» — иронично называет тебя их комиссарша. Сначала ты подумал, что это значит «полный идиот», но потом вспомнил, что Хикмет вроде бы классик турецкой литературы, написавший «Город без голоса», «Пить Солнце» и переводивший в тюрьме «Войну и мир». Сидел, конечно, за революцию.

 Ты спрашиваешь, как они оценивают лозунг: «Коммунизм во имя Аллаха!». За тюрбаны в Универе боролись ведь вместе с исламистами. Неожиданно смущаются и начинают быстро тарабанить на турецком, забыв про тебя, а после признаются, что вообще-то они и есть те самые «алавиты», и могут сводить тебя к своему алавитскому «Деду». Алавиты не ходят в мечети и не соблюдают пост, а в пятничную ночь проводят «джемы» — до рассвета читают гимны имаму Али, пляшут и (!) пьют вино. Женщины у них равны мужчинам. После Корана их главная книга «Дед Коркут», никто не знает, в каком веке написанная. «Дед» — вообще их главная должность.

 Возможно, это просто туристический аттракцион, позволяющий почувствовать себя героем «Матрицы», пришедшим за пророчеством. По виду малообитаемый дом из темного дерева. Сумеречный второй этаж. Ворчливые бабы в грязных юбках. Дед сидит один в инфантильной детской рубашке и смотрит перед собой. Коммунисты говорят ему что-то и он включается, как автомат, проглотивший жетон, ищет руками по столу. Стриженная девушка у тебя за спиной старается переводить. Дед быстро спрашивает и быстро, пока ты собираешься с мозгами, сам отвечает, читает свой рэп, шевеля ровно стриженной белой бородой. Ты понимаешь мало, потому что мысленно переводишь девушку уже на русский. Но, кажется, так: