Страница 15 из 84
То есть ни обобщенным «мучеником русского народа», ни «красным узником» Лимонов не стал и стать не мог. И слава Богу. В новом веке ему не оставалось ничего, кроме как стать символом независимости суждений и поведения, безотносительно к национальности и актуальной политике. Привет Радищеву, Чернышевскому, Солженицыну и поэтессе Витухновской. Независимость эта обоюдоострая — Лимонов стоит в стороне и от «демократской коньюнктуры», которой всем несогласным вроде бы прописано придерживаться, и от приторно авторитарной системы путинских времен, метко определенных Дмитрием Быковым как «жэковский реваншизм».
В следственном изоляторе Лимонов вставал с подъемом в 6 утра, ложился с отбоем в 22. Во время часовой прогулки во дворике при всякой погоде отжимался, приседал, бегал на месте. Получал множество писем со всего света (в основном сочувственные). Несколько часов в день писал в соседней камере, если дозволяло лефортовское начальство. За первый год отсидки начал и закончил несколько книг. Бросается в глаза: написаны они не в пример лучше последних, конца 1990-х, сочинений. Впечатление, будто кто-то провел влажной губкой по сухой белесой доске и вернул авторскому языку, юмору и отчаянию все первоначальные достоинства. Когда сидишь дома и законно обладаешь псевдонимом Лимонов, не всегда важно, что именно ты отдашь издателям. Растет внутренняя инерция, рынок ее поощряет, провоцирует, пока все из тебя не выжмет. Другое дело, когда отжимаешься в лефортовском дворике, и по совокупному обвинению тебе грозит двадцать три года несвободы. Всякая инерция исчезает.
Главная из тюремных книг Лимонова называлась «Другая Россия». В ней он описывал, как видит будущее страны. Если Лимонову нужна ДРУГАЯ Россия, стало быть, не нужна ЭТА? Лимонов, он вообще против чего? Думаю, точнее всего сказать: против «девятнадцатого века», который у нас снова настает. Недаром самые энергичные и злые наезды в новых его книгах — именно на изучаемую в школе чеховщину, толстовщину и достоевщину, точнее, на их обволакивающую и тормозящую функцию в нынешнем обществе.
Конечно, Лимонов выступает не против того позапрошлого века, который был да сплыл и никак возвратиться уже не может. Он против его второго издания, необходимого жэковскому реваншизму вместо прежней и неуместной идеологии КПСС. Лимонов против России, читающей и смотрящей про сыщика Фандорина, пускающей слезу под Баскова, лакомящейся конфетами «Коркунов», а по будням разливающей под каторжную лирику «Русского шансона». Против России, понятой сквозь «Сибирского цирюльника» — не даром лимоновцы столько раз бомбили Михалкова порченными яйцами. Против России, новая идентичность которой выматывается из старого антикавказского лубка, воплощенного теперь в солдатских телесериалах и новом балабановском кино.
ЭТА Россия прикрывает новым «девятнадцатым веком» окончательное присоединение к третьему миру, странам мировой капиталистической периферии, «большой деревни» глобализма. Весь этот «Коркунов» необходим населению дабы как-то подсластить сию неприятность и оправдать действия сложившейся в девяностых элиты.
В учебниках истории эта не новая песня называется «Реставрация». Не удивительно, что Система, украшающая себя подобным образом, нуждается не только в шоколадном Коркунове, оперном Баскове, литературном Фандорине, кинематографическом кадете Толстом, но и в зловещих карбонариях-заговорщиках, винить коих в «нестроениях» было доброй чиновничьей традицией в царской России. Карбонариев срочно разыскивают и первых уже повыловили. Лимонов только самый заметный из них. Дальше заговорщиков будет больше, сомневаться не приходится.
Не учитывая этого мотива, классификаторы вечно будут щупать мимо, ломая перья по поводу: левый он или правый? Играет или серьезно? Императив Лимонова — идти против воли истеблишмента, и, между прочим, он делал так всегда. Начав в 1970-х как поэт, выступил против советской стерилизации языка и вообще образа жизни. Оказавшись в результате на Западе, мгновенно послал тамошние эмигрантские понятия, завязав публичную дружбу с разными «красными» и «рабочими партиями». В 1987-м, когда только ленивый не разоблачал сталинских репрессий, издал ностальгический роман «У нас была Великая Эпоха». Когда начали считать, что либерализм — синоним ума, делал в «Убийстве Часового» рекламу Чаушеску и боснийским сербам. Печатался в парижской «Идио», временно подружившей всех ультраправых и ультралевых мракобесов. Переехав в Москву, публиковался у Чикина-Проханова и вступил к Жириновскому. В 1993-м был на антиельцинских баррикадах. С Дугиным расстался из-за придворной (при всей ее готике) сути дугинской идеологии. Сегодня, на пике православной моды, подписывается за ислам и с пониманием пишет о люциферите Чарльзе Мэнсоне. На фоне культа семейных ценностей призывает отказаться от моногамии и жить «общинами сексуального комфорта». Наступающему «девятнадцатому веку» он противопоставляет все, что можно противопоставить — от штурмовиков Рэма и хунвейбинов Мао до ситуационистских арт-провокаций и панк-революции.
В конце 1990-х Лимонов собрал под своим запоминающимся флагом не безответственную богему, не озлобленных бритоголовых и не истеричных леваков, а тех, кто более или менее осознанно противопоставлял себя дискурсу Системы. «Другая Россия» — не проект будущих преобразований, а автопортрет таких людей. «Революция — сейчас!» — называется книга Ильи Стогова, на самую интересную треть посвященная лимоновцам. Название подсмотрел друг Стогова философ Секацкий в сортире Сорбонны: модный там антиглобалистский лозунг.
В своей книге Эдуард Лимонов утверждает, что доверяет лишь тем, кому еще не исполнилось тридцати. Считает лишь их способными на настоящее изменение общества. Это кажется утопией. Если бы совсем недавняя история не демонстрировала: утопия может стать реальностью очень быстро, хотя и не надолго.
Сорок лет назад «Великая пролетарская культурная революция», как ее официально именовали в Китае, достигла своего апогея. Сегодня она часто воспринимается как выходка экстравагантного императора-провокатора, китайского Калигулы. Между тем, добровольцы культурной революции воплотили миф о молодежи, которая знает нечто, не доступное старшим. О молодежи, которую можно использовать как таран для погрома устаревшего прошлого и которая выигрывает против любых самых могущественных структур. О молодежи как единственном до конца революционном классе. Именно этим мифом в современной России и планировал воспользоваться Лимонов.
Он был простым парнем из провинции Хунань. . Дед — разорившийся и потерявший авторитет деревенский старейшина. Отец держал маленькую лавку и хотел того же для сына. Однако Мао с детства читал средневековую литературу о завоевателях, мечтал о подобной судьбе и лавку не любил. Чтобы выбить из парня дурь, его в четырнадцать лет женят на местной девушке. Невеста старше жениха на два года и должна во всех смыслах сделать его мужчиной. Через два месяца он навсегда уходит из дома, чтобы никто и никогда больше ему не указывал и за него не решал.
В 1911 году юный Мао примыкает к восставшей армии, свергнувшей последнего китайского императора. Именно там, в походах, у костров он начинает писать стихи и понимает, что «винтовка рождает власть». Чтобы командовать, необходимы знания. Мао учится на педагога и увлекается Кропоткиным, но не забывает и о Лао-цзы. «Новый народ» — такое имя дает он созданной им организации студентов. Всю жизнь это останется его главной амбициозной целью — переделать человека и получить в результате новый народ с новыми стимулами, новой логикой, новыми способностями. Промышленная техника уже не орудие труда, но оружие борьбы рабочих за своё место в истории. Общество будущего это фабрика, собирающая нового человека. Новому человеку не понадобится власть над другими людьми, потому что у него будет власть над машинами и вещами. Революция начнется в крупных промышленных городах.