Страница 28 из 50
И если, говоря о политическом противостоянии с Русью, Мамая сравнивали с Батыем, то в контексте противостояния религиозного он приравнивался к египетскому фараону, Навуходоносору, римским императорам Титу и Юлиану Отступнику.[347] Так, в «Сказании о Мамаевом побоище» Мамай в переписке с литовским и рязанским князьями сравнивает свое войско с войском вавилонян, взявших Иерусалим: «…аще бым хотел своею силою древный Иерусалим пленити, яко же и халдеи»; «маю так войска много, которымъ Иерусалимъ давный и хо-тяй якое царство взялъ бым».[348] В уста Мамая, понявшего, что битва проиграна, средневековые авторы вкладывают слова, очень близкие, по мнению исследователей, к плачу вавилонского же царя Валтасара.[349] При этом любопытно отметить, что, представляя Мамая врагом христианской веры, его сравнивают… опять же с Батыем — ведь, согласно церковной историографической традиции, Бату не только завоевал и покорил Русь, но и нанес значительный ущерб православной вере. Так, в заключении к сборнику ханских ярлыков русским митрополитам отмечается, что Батый единственный из ордынских «царей» не выдавал ярлыки русской церкви «иже бе попленил Рускую землю». В «памятниках Куликовского цикла» сообщается, что Батый «святыа церкви оскьверни, и многи манастыри и села пожже, и въ Володимере въселенскую церковь златоверхую разграбилъ».[350] Однако сам Мамай представлен более образованным, чем «варвар» Батый, чье имя в русской историографии ассоциировалось исключительно с разорением и разрушением: так, например, в «Сказании о Мамаевом побоище» сообщается, что он много внимания уделяет изучению истории, любит и ценит книги, которые ему присылают его союзники Ольгерд Литовский и Олег Рязанский.[351] Нет сомнения, что создавая такой его образ, авторы «памятников» стремились в еще большей степени сопоставить его с такими ярыми врагами церкви, как римские императоры Тит и Юлиан Отступник, которые были для нее гораздо опаснее, чем варвары-разрушители, поскольку являлись идейными противниками христианства.
Соответственно, русские князья, выступившие против Мамая, представлены в летописях и «памятниках Куликовского цикла» не только как патриоты Руси, мудрые правители и отважные воины, но и как благочестивые защитники православной веры от «поганых». В «Сказании о Мамаевом побоище» религиозный аспект Куликовской битвы выражен еще более ярко, причем предводителями борьбы с Мамаем в нем представлены даже не князья, а церковные иерархи — митрополит Киприан и игумен Сергий Радонежский.[352] Сам же Дмитрий Донской характеризуется в средневековых русских источниках как благоверный князь, покровитель церкви и защитник христовой веры.[353] Заступниками церкви и истинной веры признаны и другие участники противостояния с Мамаем — князь Владимир Андреевич Серпуховский, Дмитрий Боброк-Волынский. Любопытно, что даже Андрей и Дмитрий Ольгердовичи представлены борцами за православную веру, несмотря на то что их единокровный брат, литовский князь Ягайло, фигурирует в «памятниках» как союзник Мамая и, соответственно, «поганый», язычник.[354]
В «Сказании о Мамаевом побоище» воины Дмитрия Донского названы «отроками Давидовыми», соответственно же войска Мамая видятся автору этого сочинения филистимлянами.[355]
И победа Дмитрия Донского над Мамаем в трактовке средневековых русских авторов изначально предопределена: сам бог заступился за приверженцев истинной веры, помог им в борьбе с более многочисленным (так утверждают средневековые источники) врагом. Об этом прямо пишут создатели «памятников»: «И по сих же въ 9 час дне призре господь милостивыма очима на вси князи руские и на крепка воеводы, и на вся христианы, дръзнувше за христианство и не устрашишася яко велиции ратници. Видешя бо верни яко въ 9 час бьющееся аггели погагают христианомъ. И святыхъ мученик полкъ, и воина Георгиа, и славнаго Дмитриа, и великых князей тезоименитых Бориса и Глеба. В них же бе воевода съвръшенаго плъка небесных вой архистратигъ Михаил…».[356]Ряд средневековых сочинений содержит упоминания о небесной помощи Дмитрию Донскому со стороны его предка Александра Невского.[357] В духовном стихе о Дмитрии Солунском (святом покровителе Дмитрия Донского) содержится фраза, что именно этот святой «отогнал… неверного Мамая во его страну порубежную». Сохранилась также легенда о явлении Дмитрию Донскому перед Куликовской битвой иконы Николая Чудотворца как знака божьей помощи.[358] Мамай же, увидев столь явную помощь христианам со стороны божественных сил, якобы произносит: «Великъ богъ христианескъ и велика сила его! Братие измаиловичи, безаконнии агаряне, побежите неготовыми дорогами».[359]
Весьма символическим эпизодом противостояния православной Руси и языческой Орды под предводительством Мамая является участие в Куликовской битве двух монахов-схимников — Пересвета и Осляби, якобы направленных на помощь Дмитрию Ивановичу Московскому самим Сергием Радонежским — одним из наиболее почитаемых на Руси святителей.[360] Участие и героическая гибель монахов в битве является ярким и живописным аргументом в пользу того, что битва велась в значительной степени (если не в первую очередь) именно за веру, а не за политические цели. Особенно впечатляюще описан в «памятниках» поединок пожилого монаха Пересвета с ордынским богатырем Челубеем (Темир-мирзой), открывший Куликовскую битву.
Между тем выступление монахов с оружием в руках против врага — явление совершенно экстраординарное, поскольку духовенству было запрещено брать в руки оружие. Кроме того, статус Пересвета и Осляби (если принять их участие в Куликовской битве за исторический факт) вызывает большие сомнения у специалистов по древнерусской истории. Согласно сохранившимся документам конца XIV в., Пересвет и Ослябя к моменту битвы были отнюдь не монахами (и тем более не схимниками, т. е. обладателями высокого иноческого сана), а боярами — причем на службе даже не у Дмитрия Московского, а у его тезки — Дмитрия Ольгердовича Брянского. Интересно отметить, что автор «Задонщины» в какой-то мере сам себе противоречит: он называет Пересвета «чернецом», но при этом пишет, что он «поскакивает на своем борзом коне, а злаченым доспехом посвечивает», т. е. облачен не в монашеское одеяние, а в боевые доспехи.[361]
Современные исследователи даже сумели найти причину того, что Пересвет и Ослябя вошли в источники как монахи: оказывается, под конец жизни, после 1393 г., Ослябя и в самом деле принял монашеский постриг — не исключено, что даже в обители, основанной Сергием Радонежским (что, кстати, опровергает версию о гибели Осляби на Куликовом поле).[362] В источниках Ослябя фигурирует как «брат» Пересвета — возможно, они и в самом деле были близкими родственниками. Летописцы же, не вполне вникая в такие тонкости, сочли их «братьями во Христе» — монахами одной обители. Впоследствии все эти детали оказались «забыты» авторами «памятников Куликовского цикла», и в результате Мамаю на Куликовом поле противостояли не два брянских боярина-воина (что было бы вполне заурядным эпизодом), а два монаха-схимника — что являлось уже событием из ряда вон выходящим и придавало Куликовской битве и вообще противостоянию русских князей с Мамаем характер «священной войны».[363]
347
Книга 1775, с. 496; Сказания 1982, с. 175; Памятники 1998, с. 137-138, 226, 253. См. также: Колесов 1979, с. 37, 42.
348
Памятники 1998, с. 228, 349. Интересное наблюдение сделал А. А. Зимин, обнаруживший, что описание подготовки Дмитрия Донского к борьбе с Мамаем в «Задонщине» имеет своим источником... «Историю Иудейской войны» Иосифа Флавия [Зимин 2006, с. 48].
349
См.: Орлов 1935, с. 159.
350
Зимин 1955, с. 471; Сказания 1982, с. 25. См. также: Рудаков 2009, с. 160.
351
См.: Салмина 2004, с. 257, 263. М. А. Салмина высказывает интересное предположение о том, что образ Мамая в «Сказании о Мамаевом побоище» отражает не столько исторический прототип, сколько предводителей еретических движений в Новгороде и Москве, развернувшихся на рубеже XV-XVI вв., когда, по мнению исследовательницы и было создано «Сказание» [Салмина 2004, с. 264].
352
См.: Салмина 2004, с. 254-255, 260-261.
353
См.: Михайлов 1827, с. 10; Катаев 1863, с. 3, 6; Дмитриев 1955, с. 142-143; Лепахин 2005; Гардзанити 2006, с. 106; Рудаков 2009, с. 137-138, 141-142. Напомним, что Дмитрий Донской был причислен к лику святых лишь в 1988 г., во время празднования 1000-летия крещения Руси и накануне 600-й годовщины со дня его кончины [см., напр.: Данилевский 2000, с. 305 и след.; Горский 2001а, с. 111]. До этого времени церковь отказывала ему в канонизации, поскольку осуждала слишком вольное обращение великого князя с высшими иерархами церкви — в частности неоднократное назначение и низложение митрополитов по собственной воле в 1378-1382 гг.
354
См., напр.: Памятники 1998, с. 162, 356; Михайлов 1827, с. 34.
355
См.: Селезнев 2007, с. 90. И. Михайлов, пересказывая летописные источники, сравнивает Дмитрия с императором Константином Великим, а его противостояние с Мамаем уподобляет бою Давида с Голиафом [Михайлов 1827, с. 42].
356
Памятники 1998, с. 38. См. также: Черный 2008, с. 225-226, 269; Рудаков 2009, с. 157-158.
357
См. подробнее: Шенк 2007, с. 94, 97; Кривошеев, Соколов 2009, с. 179.
358
Тимофеев 1885, с. 207; Путилов 1961, с. 112, 114; Левинтон, Смирнов 1979, с. 75; Морозова 1983, с. 212; Черный 2008, с. 98, 237.
359
Памятники 1998, с. 76-77. Ср.: Катаев 1863, с. 19.
360
Согласно В. А. Кучкину, встреча Дмитрия Донского с Сергием Радонежским, по мнению большинства исследователей, состоявшаяся перед Куликовской битвой, на самом деле произошла в 1378 г., перед битвой на р. Воже [Кучкин 1992, с. 85-87). Если принять эту версию, то отправка Троицким игуменом Пересвета и Осляби на битву предстает абсолютным вымыслом.
361
Сказания 1982, с. 11. Возможно, впрочем, что это ошибка не самого автора (которым считается Софроний Рязанец, ср.: Словарь 1988, с. 347-348), сколько последующих переписчиков, которые в течение XVI-XVII вв. составили целый ряд списков этого произведения [см.: Адрианова-Перетц 1948, с. 201; Назаревский 1956, с. 550; Дмитриев 1992, с. 41; Рудаков 2009, с. 126]. См. также: Каргалов 1980, с. 101-102; 1989, с. 132.
362
См.: Черный 2008, с. 84.
363
Сомнения в том, что ко времени Куликовской битвы Пересвет и Ослябя пребвывали в иноческом сане, выказывают не только современные «неоязычники» [см., напр.: Прозоров 2006], но и вполне «ортодоксальные» историки [Шамбкнаго 1906, с. 177; Никитин 2001, с. 495, 507; Горский 20046, с. 172-173; Черный 2008, с. 84-86]. Представители РПЦ, пытаясь развеять эти сомнения, могут сослаться лишь на «основной памятник Куликовского цикла» — «Сказание о Мамаевом побоище» и на «600-летнию историческую традицию, закрепленную трудами выдающихся историков XIX-XX столетий (Н. М. Карамзина, С. М. Соловьева, С. Ф. Платонова и др.)». Никакого опровержения фактов, вызывающих недоумение исследователей, церковные авторы не приводят [см., напр.: Гумеров 2007]. Единственную обоснованную попытку найти «непротиворечивую версию» мы обнаружили у Г. П. Федотова, предположившего, что Пересвет и Ослябя, будучи иноками, не участвовали в битве, а могли исполнять роль «полковых священников», в противном случае они считались бы нарушителями монашеских обетоз [Федотов 2004, с. 203-204]. Любопытно, что в Дмитриевском монастыре Рязанской губернии (у с. Скопина) еще в конце XIX в. хранилась реликвия — монашеский дорожный костыль, якобы принадлежавший Пересвету [Розанов 1879, с. 64-65].