Дни нашей жизни

Диденко сделал протестующий жест, потом тихо спросил:

— А вы не думаете, Григорий Петрович, что ваше желание прислушаться к мнению коллектива не расша­тает, а подымет ваш авторитет?

— И еще знаете что, Григорий Петрович? — подхва­тил Раскатов. — У вас уж очень часто и ярко звучит: я, я, я! Я сделаю, я добьюсь, я дам турбины, я гарантирую. Конечно, вы — единоначальник, ваших прав ни­кто не ущемляет. Но что вы можете сделать один, без коммунистов, без всего коллектива? А ведь вы даже о партийной организации судите с точки зрения своего «я». Помогать мне, мой авторитет! Вам кажется, что коммунисты только и думают о вас, что их задача — по­могать вам, а не вместе с вами выполнять общую задачу. Хотите полную, откровенную правду? Ваш авто­ритет начал колебаться потому, что вы переоценили са­мого себя и противопоставили себя коллективу, как некое всесильное божество: я все могу, со всем справлюсь сам, только слушайтесь и не мешайте!

Григорий Петрович пошарил по карманам в поисках папирос, не нашел их, чертыхнулся. Раскатов подвинул ему папиросы и сказал:

— Обдумайте все это, Григорий Петрович, по-хоро­шему, спокойненько обдумайте. Вы работник сильный. Но переоценка своей силы иногда превращается в сла­бость. Вспомните, легенду об Антее.

Он встал и уже с улыбкой добавил:

— Ваш приятель Саганский упрямился и злился так, что стены дрожали. А теперь смотрите, как завернул де­ло! Кстати, Саганский уверен, что идея насчет планиро­вания — ваши козни.

Он взглянул на часы.

— Ой-ой-ой, как мы заговорились! Пойдем, Николай Гаврилович, мы ж на пять часов людей вызвали!

Они уже ушли, когда Немиров сообразил, что нужно было просто улыбнуться в ответ на вопрос о планирова­нии и сказать, не придавая этому преувеличенного зна­чения: «Что ж, давайте вводить, если это необходимо, но уж тогда и помогайте покрепче, чтоб потом не оскан­далиться!» Вот и все, что следовало сказать... На кой черт опять осложнять отношения?

Он подошел к телефону и помедлил, положив руку на трубку. Утром ему не удалось дозвониться к жене. У себя ли она сейчас? И что скажет?

Он набрал ее номер, заранее готовясь услышать тот неласковый голос, каким она говорила с ним в день его отъезда, но Клава вскрикнула:

— Ой, Гриша! Как хорошо, что ты приехал!

Они условились, что Григорий Петрович сейчас за­едет за нею и они пообедают дома.

Клава выбежала к машине радостная, в новом лет­нем платье, которого он еще не видал. Села рядом, сбо­ку внимательно оглядела:

— Ну, как у тебя? Что в Москве?

Он рассказал ей все те же деловые итоги поездки. Она порадовалась и тотчас спросила:

— Ну, а на заводе что?

И   опять внимательно   поглядела. Догадывается? Знает?..

— Началась сборка второй турбины, — ответил Гри­горий Петрович.

Клава вдруг засмеялась и сказала:

— Ну и хорошо. А я без тебя соскучилась.

Они ехали — рука в руке, сидя рядышком позади Кости. Немирову хотелось поцеловать Клаву, но стыд­но было — в зеркальце видны настороженные глаза шо­фера.

Платье у Клавы яркое и очень ей к лицу. И сама она какая-то новая — оживленней, уверенней в себе.

— Ты очень похорошела, Клава, — сказал он. И со­общил как можно более беспечно и шутливо: — Встре­тил сегодня твоего поклонника. И, представь себе, он ужасно смутился, увидав, что я приехал. Уж не назна­чила ли ты сегодня свидания?

— Ему и назначать не нужно, — с гримаской сказа­ла Клава. — Он и так все время попадается на пути.

— А тебе нравится?

Она прищурилась, словно взвешивая, нравится ли, потом с улыбкой, ответила:

— Есть немножко.

За обедом Григорий Петрович начал расспрашивать Клаву о Саганском, о положении дел на заводе. Клава охотно рассказывала, все так же приглядываясь к мужу. Стахановский план уже введен в действие. Саганский развивает огромную энергию для досрочного выполне­ния краснознаменного заказа. На пленуме райкома его приводили в пример...

— Уж и в пример! — иронически протянул Григорий Петрович, подсчитывая в уме, сколько дней выгадал Саганский.

Выйдя на минутку из-за стола, он закрылся в каби­нете и позвонил Каширину. Тоном приказа сообщил ему свое решение ввести внутризаводское планирование в соответствии с новыми сроками.

— Григорий Петрович! — охнув, вскричал Каширин. — Понимаете ли вы, какая ответственность...

— Я-то понимаю, а вот вы еще должны понять, — сказал Немиров. — К утру прошу вас подготовить свои соображения.

Когда он вернулся в столовую, Клава уже вставала из-за стола.

— Чай будем пить у меня, хорошо? — предложила она.

Так они делали, когда хотели побыть вдвоем. Не по­зволяя ему участвовать в хлопотах, она накрыла на стол в своей комнате и ухаживала за мужем так, как обычно ухаживал за нею он. Перебирала книжки, которые он привез ей, начала читать стихи... Вдруг сказала:

— Как странно. Я никак не разберу, в хорошем ты настроении или в плохом.

Он осторожно взял в ладони ее голову и шепнул:

— Когда ты такая — в хорошем...

— Значит, ты всегда в хорошем?

— Последнее время — нет.

Клава спрятала лицо в его руках. Ее ресницы, то поднимаясь, то опускаясь, слегка щекотали его ладони. Помолчав, она вдруг с решимостью подняла голову и заговорила взволнованно, быстро, как будто боясь, что не успеет или позднее не решится все высказать:

— Почему, Гриша? Почему ты скрываешь от меня, как от чужой? Я не всегда такая? Да! Потому что я не­довольна, мне обидно, я иногда глупостей хочу натво­рить потому, что ты со мной обращаешься как с девоч­кой, которую надо поить какао и беречь. А я не девоч­ка! И я люблю тебя не потому, что ты мой муж, ну, понимаешь, мне не то важно, что муж...      

Растроганный и немного испуганный, он пробормо­тал с улыбкой:

— Ну вот, уже и отказываешься от меня?

Клава бегло улыбнулась, но сказала с той же горяч­ностью:

— Может быть, и откажусь, если ты будешь как се­годня! Почему ты не скажешь все как есть? Я ведь все могу понять. И посоветовать могу! Разве у тебя есть кто-нибудь ближе меня? А если... если ты виноват, так я и вину твою пойму. А эта твоя поза... Знаешь, когда мы только что поженились, я ведь и правда вери­ла, что ты такой — очень сильный, всегда спокойный, всегда уверенный в себе, почти всемогущий... Я даже побаивалась тебя... правда! А потом поняла, что совсем ты не такой, то есть не всегда такой, а бываешь и сла­бый, или вдруг заупрямишься из амбиции... а передо мной — как в маске! И я больше не хочу так! Зачем? Я же знаю, что у тебя и недостатки, и самолюбие, и эта твоя поза человека, который все может... а все рав­но ты для меня самый хороший, самый близкий, самый мой, как я сама.

— Правда?

Она серьезно кивнула.

— А когда ты скрываешь... ведь я все равно узнаю, и мне горько. Неужели ты думаешь, я бы не поняла, если б ты в чем-то оказался слаб? Мне, может, еще милее...

Он молчал, пристыженный и удивленный. А Клава мягко, но требовательно попросила:

— Расскажи все.

И он начал рассказывать — сперва с трудом, потом все свободнее и откровенней. Он и не знал, что это так отрадно — выложить все, что ты делал и думал, плохое и хорошее, под внимательным взглядом ее глаз.

— А ведь Раскатов прав, — сказала она, когда он смолк. — Ты ведь сам это знаешь. Иначе не рассказал бы?

— Наверно, — согласился он. — Я ж потому и мол­чал, что... да нет, я и раньше понимал, что в чем-то ошибся. Больше того, я давно понимал, что здесь, на за­воде, у меня пошло как-то иначе, хуже, чем на Урале. Могу ли я выправить? Думаю, что могу. Но знаешь... очень трудно даже самому себе признаться в ошибке.

— Как будто ты не можешь все исправить! — пере­била Клава, встала и, обняв его, поцеловала в голову.

Он был очень счастлив в этот вечер. Так счастлив, что позвонил Раскатову и с неуклюжей шутливостью сказал:

— На всякую старуху бывает проруха, Сергей Алек­сандрович. А повинную голову и меч не сечет. Следую­щий раз вы меня хвалить будете. Как Саганского.