Дни нашей жизни

И, выпалив это, она по привычке ушла, не дожида­ясь ответа.

Он остался на мосту, огорченный и все-таки счастли­вый. Был в ее объяснении мучительный, но радостный смысл, да и самый факт объяснения его обрадовал: она захотела что-то опровергнуть, в чем-то убедить его, — значит, ей не совсем безразлично, что он думает и чувствует! И хотя она ясно и резко потребовала, чтобы он оставил ее и забыл о ней, он впервые не поверил ей. Он не вспомнил слов Валерия Владимировича — нет, они показались ему смешными и старомодными. Не вспомнил он и дружеских советов Николая. Одно он запомнил крепко — надо действовать, никому не пере­доверяя и ни на кого не рассчитывая, действовать так, как подсказывают ум и сердце. А ум и сердце его воз­мужали в эти тяжелые недели. И, глядя вслед Вале, он сумел понять, что она уходит не только от него — от себя самой.

И так просто оказалось узнать у дворника номер ее квартиры, взлететь на верхний этаж, под самую кры­шу, где лестница суживалась и круто поднималась к узкой двери, возле которой торчал старинный колоколь­чик, облезлый от долгого употребления. Он дернул ко­локольчик, кто-то открыл ему и равнодушно указал — четвертая дверь налево.

Он рванул дверь и остановился — из сумерек вечер­ней улицы он неожиданно перенесся как бы прямо в небо, горящее золотом заката. Широкое окно, занимаю­щее всю переднюю стену узенькой комнаты, открывало бесконечную глубину неба, и последние солнечные лучи пронизывали комнату, затопив ее вольным слепящим светом.

В этом слепящем свете он не сразу нашел Валю. Она стояла на коленях у изголовья кровати, уткнувшись ли­цом в подушку.

— Валя! — крикнул он отчаянно громко, как будто она была очень далеко от него. — Валя!

И опустился на пол рядом с нею, разжимая ее паль­цы, пытающиеся прикрыть мокрое от слез лицо.

— Не надо, не надо, — твердила она, отталкивая его.

Он обнял ее и силою поднял, поставил на ноги и не отпустил, а тряхнул за плечи и быстро, решительно заговорил:

— Я никуда от тебя не уйду, Валя, это бессмыслен­но, я тебя люблю и не могу оставить тебя, когда тебе плохо...

— Жалеешь? — выкрикнула она, от гнева сразу пе­рестав плакать.

Уже не боясь ее, он сказал:

— Да. Жалею, Валя. И тебя и себя. И пойми ты­ — не уйду. И врать тебе не буду, потому что все знаю и понимаю, и тебе надо забыть эту твою ошибку, а не растравлять себя. И я тебе помогу, потому что некуда мне от тебя идти. Жить без тебя не могу, что хочешь делай! — не могу.

Отпрянув, она спросила злым шепотом:

— А это ты знаешь — что я люблю его? Ненавижу, презираю, а люблю. Это ты знаешь?

— Зачем ты мне говоришь это?

— Чтобы ты знал. Все знал. И понял, как это невоз­можно, чего ты хочешь. Чтобы ты ушел!

Побледнев, он отошел от нее, распахнул окно, оку­нул голову в поток свежего весеннего воздуха, и этот свежий, пронизанный солнцем поток сказал ему, вопреки всему только что услышанному, что быть у нее и с нею — счастье, и она не спорила бы так страстно, если бы он был совсем не нужен ей, и не надо обижать­ся, а надо ей помочь, потому что нового она ничего не открыла ему, а то, что она открыла, — уже прошлое.

Он вернулся к ней, более уверенный, чем когда бы то ни было:

— А ты очень хочешь, чтобы я ушел? Правду скажи. Полную правду. Тогда я уйду. Только совсем пол­ную правду.

— Может быть, и не хочу, — еле слышно сказала Валя. — Потому что ты хороший. Но ведь я ничем не могу тебе ответить, Аркадий.

— А я и не прошу! — вскричал он. — Год, один год не гони меня, Валя! Чтоб я мог приходить к тебе ино­гда... провожать тебя... позаботиться о тебе. Я даже о любви тебе говорить не буду! Дружить со мной ты мо­жешь? Книжки читать, погулять сходим, на Острова, на лодке... на лыжах кататься... Может быть, за год ты и полюбишь? Не зарекайся, Валя! Может быть, и по­любишь!

— Странный ты человек. Удивительный человек.

Лицо ее менялось на его глазах. Закат угасал, слепящие лучи покинули комнату, а лицо ее светлело, свет­лело...

7

Приближались весенние экзамены, и Николай вернулся домой с твердым намерением заниматься. Виктор что-то выпиливал в кухне, и Николай упрекнул его:

— Нахватаешь троек, тогда припомнишь свои иг­рушки!

Обычно Виктор огрызался на замечания, но в этот раз он только повел плечами и из-под насупленных бро­вей взглядом показал на притворенную дверь в комнату, потом на вешалку.

На вешалке висело хорошо знакомое кожаное потер­тое пальто.

За дверью стояла тишина. — Зачем? — шепотом спросил Николай. Виктор снова повел плечами и, отвернувшись от брата, от кожаного пальто и от всего на свете, возобно­вил работу. Скрежетание пилы о неподатливую фанеру было единственным звуком в квартире. Николай приотворил дверь в комнату. Мать сидела в своем кресле у окна и вязала. Губы ее слегка шевелились, — она про себя считала петли.

Отец сидел у стола, положив на клеенку тяжелые, с набухшими венами руки и низко опустив голову. Должно быть, он крепко задумался, потому что не сразу уви­дал Николая.

— Вот и хорошо, что вернулся, Николенька, — ров­ным голосом сказала мать. — Отец хотел видеть тебя.

Отец поднял голову. На его постаревшем лице по­явилась странная, робкая улыбка:

— Здравствуй, Коля.

Николай ответил чуть слышно:

— Здравствуй.

Они смотрели друг на друга. Мать снова считала петли, слышался ее шепот, то и дело заглушаемый скре­жетом пилы за стеной.

— Слежу за тобой и радуюсь,— сказал отец. И кив­нул на стул: — Садись.

Николай сел.

С первой минуты, когда он увидел низко склоненную голову и тяжелые руки отца, Николаю хотелось бро­ситься к нему и прижаться лицом к этим родным рукам. Если бы здесь не было матери, он, наверно, так и сде­лал бы. Но спокойствие матери было для него важнее всего, а ее молчаливая сдержанность, эти ее шепчущие губы и напряженные пальцы, быстро двигающие спица­ми, лучше слов сказали ему, как мучителен для нее приход отца и как она боится встречи отца со старшим сыном.

— Мало тут моей заслуги, что выросли вы оба на­стоящими людьми, — продолжал отец. — Но не всегда бывает жизнь проста, Коля. И не всегда складывается как надо... Я не оправдываюсь. Я очень перед вами виноват.

Последние слова дались ему трудно, он не любил каяться.

Мать спокойно сказала:

— Не надо об этом, Петр Петрович. Себя мучить и нас мучить. Что пережито, то пережито.

— Для меня ничего еще не пережито, — сказал отец. — Знай я тогда, что все так обернется, я бы уда­вился скорее, чем пойти на такую муку... Вон Витюшка: встретил дичком и — за пилу. Пилит и пилит, как по нервам. О тебе, Коля, почти каждый день слышу — все хорошее. И радостно — ведь сын! — и больно.

Мать легко поднялась и подошла к двери:

— Перестань пилить, Витя, и поди сюда.

Виктор стал под притолокой, всем своим видом пока­зывая, что он только подчиняется матери, a по доброй воле ни за что бы не пришел. Мать хотела ввести его в комнату, но он сердито уклонился. Тогда она сама шагнула к отцу, печально изучая постаревшее лицо когда-то такого родного, привычного, а теперь уже чужого человека:

— Чего же ты хочешь, Петр Петрович? С чем при­шел?

Отец грустно усмехнулся:

— Ишь как тебе легко спрашивать! Вы передо мною правы, а я перед вами виноват. Вас трое — семья. А я должен, как вор, тайком на сыновей смотреть.

— Вас тоже трое. Тоже семья.

Щеки ее вспыхнули, а губы совсем побелели. На виске сильно пульсировала жилка.

Николай крепко обнял мать за плечи — ему каза­лось, что она вот-вот упадет, и тихо сказал отцу:

— К чему этот разговор, отец? Не мы от тебя ушли — ты от нас ушел. Да, нас трое. Семья. И маме нельзя волноваться, у нее сердце. Видеть хочешь? Не уходил бы. Своя у тебя семья. Четыре года не вспоминал. Зачем же вдруг? Оттого, что на заводе о нас заговори­ли, а тебе неловко на вопросы отвечать?