Страница 28 из 69
Этот окрик, огромная нависшая фигура, вернули Афанасьеву в реальность. По стойке «смирно» она не стала, не смогла, наоборот, вся сникла, испуганно прикрыла голову рукой, и все же не по-армейски ответила:
— Простите. Больше такого не произнесу, — подавленно прошептала она. — Как прикажете.
Тяжело вздохнув, Столетов надолго уставился в потолок. Потом, выкурив подряд две папиросы, долго ходил по комнате, заложив, как обычно, руки за спину. Однако это была не та поступь, что он хаживал по коридору института. Даже победа его не воодушевляла, груз какой-то ответственности ссутулил его, посеребрил виски: было видно, он на распутье, не знает какое решение принять.
— Настенька, — когда он был добр, так он ее называл.
— Ты хочешь иметь эту скрипку?
Ей показалось, что это вопрос Деда Мороза в русской народной сказке:
— Если это возможно, то очень хочу.
— Ты хоть представляешь, сколько она стоит?
— Она бесценна, — шмыгнула она носом, как ребенок утерла слезы.
— И, конечно, иметь ее я недостойна. Ведь хозяин у нее где-то есть.
Снова Столетов тяжело вздохнул:
— Только ты и достойна ее иметь, — больше ничего не сказав, он вышел.
Она знала, что в соседней комнате, как обычно, его ждут главные «пакостники», и если стали громче обычного говорить, значит спор — идет торг. Вскоре Столетов вернулся весь багровый, злой.
— Не только «пакостники», а … — он очень грубо проматерился. — Ты знаешь сколько я за эту скрипку и тебя уступил?
Она молчала… Теперь торг, и не вещами, начался здесь.
— Так, Афанасьева. Слушай меня внимательно. Скрипка отныне твоя — ты отныне и навсегда моя… Договорились?
Рядовая не имеет права не договариваться с подполковником.
— Так точно, — по стойке «смирно» попыталась встать она.
— Не-е-ет, — подошел вплотную Столетов, выдыхая аромат вина, схватил ее за плечи, слегка трухнул. — Ты слово дай, как княжна Гнедина.
Она очень долго молчала, все ниже и ниже опуская голову, понимая, что и без скрипки итог войны для нее был бы не иной:
— Даю, — унылым шепотом.
Она думала, что отныне стала рабыней, получилось наоборот; она делала все, что хотела, Столетов молча все это поощрял, а сам был как никогда ранее угрюм, задумчив, где-то далеко витал. И вот в один вечер он усадил Афанасьеву напротив себя и, судя по его сморщенному, постаревшему лицу, она поняла — он с трудом принял какое-то решение.
— На днях будет машина, ты и… — он назвал фамилии двух главных «пакостников», — отправляетесь в Швейцарию.
— Как? А мама? — не сдержалась Анастасия.
— Маму еще увидишь. А сейчас ты в армии; приказ не обсуждают, а исполняют. Понятно, рядовая Афанасьева?
— Так точно.
— В общем, ты под видом перебежчицы уходишь, потом будешь выполнять наши задания.
— А вы?
— Через два-три месяца я выйду на тебя, будем жить, наверное, в Лондоне.
— А мама? — вновь она о своем.
— Маму скоро увидишь… Никому ни слова. Ни маме, ни тем более, как ты их называешь? Ха-ха, этим «пакостникам». Понятно?
— Так точно.
— Отставить. Теперь ты вроде гражданский человек, хотя служить отечеству придется всю жизнь, — он закурил.
— Далее. Завтра отправишься в город, купишь одежду такую, как носят местные фрау. И возьми теплые вещи; последний переход будет через горы Альпы, а там, говорят, еще снег.
— А скрипка?
— С собой можешь взять всего одну поклажу. Хочешь, скрипку сохраню у себя. — Нет, возьму с собой.
— Как хочешь… Только остерегайся «пакостников»; они на нее, да и на тебя, глаза, по-моему, навострили.
— И вы меня в эту компанию?
Он в упор, исподлобья, уставился на нее:
— Служба такая, — со свистом, тоскливо выдохнул он.
— Служба, которая имеет дело с людьми, не брезгующими изменой.
— А? Что? — рассеяно спросил Столетов.
Она не продолжила тему. На следующий день без какой-либо охраны, сама отправилась в город, а вернулась к вечеру — в подразделении переполох: одна группа попала под обстрел, много убитых, а два самых главных «пакостника», приятели командира, вовсе исчезли, слух — захвачены в плен. А Столетов у себя заперся, лишь Афанасьеву впустил, изрядно пьян, глаза на выкате — красные, гневные.
— Обвели, как мальчишку обвели — сволочи! У-у-у! — он с бешеной силой ударил кулаком по массивному столу, так что все разлетелось.
— Найду! Обязательно обоих найду, растерзаю твоих «мерзопакостников», — и он бросился на Афанасьеву.
Столетова вызвали в штаб дивизии, говорили, что лишился уже присвоенного звания полковник и ордена «Славы». Спецвзвод тоже отозвали в распоряжение дивизии, расформировали. Афанасьеву определили в женскую роту, и оказалось, что именно женская рота первой возвращается на Родину.
Счастью Анастасии не было предела. Столетова видеть она не хотела, и лишь, когда объявили, через два дня отправка, она подумала: надо бы попрощаться. И, словно угадав ее желание, в роте объявился один из рядовых «пакостников».
— Афанасьева, Столетов тебя вызывает.
Ее повезли на машине, недолго, всего минут десять от части. В лесу, на склоне горы, у маленькой шустрой речки — небольшой, аккуратненький, как все у немцев, домик, далее что-то вроде баньки, там валит дым. Во дворе солдаты-узбеки готовят в большом казане плов, здесь же рядом на вертеле жарится поросенок. И первым, кого она увидела, — Столетов: трезв, все пуговицы застегнуты, как по Уставу, несет поднос с едой.
— Афанасьева! Настя, ты? — он чуть не уронил ношу, положил ее прямо на землю, и, отводя ее в сторону:
— Как ты сюда попала?… Вот гады, вот паскуды!… Беги, беги быстрее по той дороге, там часть — и не высовывайся…
— Столетов. Подполковник, — хмельной голос за их спиной.
— С кем ты там скрытно от начальства обнимаешься? А-а! Вот она, Шехерезада Столетова! Вот с кем он забавлялся, пока нас вокруг носа не обвели.
— А что, недурственна, недурственна, — появился в дверях другой генерал.
— А скрипку взяла?
— Пригласите даму за стол! — из маленького домика вывалило много генералов и полковников.
— А Столетов не дурак.
— Вот такие наши девки! А местных видели? Ужас!
— Я сказал вам: русскую женщину, советского бойца-победителя на почетное место, за стол.
— Столетов, бегом в часть за скрипкой.
— Эх, гульнем напоследок… Водки, наливай!
За столом, который и без плова и поросенка уже ломился от яств, все было более-менее чинно, благопристойно, если не считать непрекращающегося мата. Афанасьеву заставили «до дна» выпить «За Победу!», «За Родину и Сталина!» и «За советских женщин!» Больше она не пила и не могла, опьянела как никогда, ведь стаканы граненые.
В какой-то момент она искала и расспрашивала Столетова. Прямо за столом отключилась. Чуточку очнулась, когда ее тащили в баню… Ночью какой-то офицер буквально «прополоскал» ее в студеной горной реке, отвел в часть.
Утром Афанасьева не смогла встать: все тело болит, озноб, голова болит.
— Так ей и надо, шлюха, — крикнула взводная повариха. — Пока на скрипке играла, столько народного добра гады растаскали.
— А ну, замолчи! Пошла отсюда, — вступилась взводный доктор.
— На тебя никто не позарится — вот и трещишь понапрасну… Расступитесь, — склонилась она над Афанасьевой и осмотрев всю.
— Ей нужна срочная госпитализация. Может быть, гематома головного мозга.
Когда Афанасьеву положили на носилки, она ухватилась за руку докторши:
— А скрипка где? — хрипло прошамкала она.
Та склонилась, и на самое ухо:
— Вчера шмон был, твой мешок забрали. Тогда же Столетов объявился, тоже скрипку спрашивал. С ними ушел.
Афанасьевой стало еще хуже, будто вконец всю душу истоптали.
Она была последняя, кого в этом госпитале оперировали. И ей еще повезло: ее хирург, главврач госпиталя, распорядился свою пациентку поместить в медпоезд, чтобы всю дорогу до Москвы была под наблюдением.
В первых числах июля 1945 года, бледная, совершенно лысая, она предстала перед родными. Несколько дней не выходила на улицу, почему-то не смела. Матери рассказала почти все — плакали. Отчиму рассказывала о своей скрипке. Он не верил, при помощи разбитой стремянки лез в антресоли, вытянувшись на цыпочки, с трудом доставал далеко припрятанный футляр, оттуда скрипку, долго любовался, гладил, потом сам играл, просил Анастасию, и все спрашивал: