Страница 89 из 108
Дело как будто обошлось. Но через несколько дней прибыла вторая бумага, в которой сообщалось, что о Мазурине обнаружены новые данные и потому следует его арестовать и держать, пока не будет указано, как с ним поступить и куда направить. Эту-то бумагу Пронин и скрыл, хотя хорошо знал, чем рискует.
Мазурин думал, что победа царской России в войне надолго отдалит революцию. Но в бою он не мог оставаться бездейственным, и это было ему особенно тяжело. Когда он, после ранения Казакова, временно принял командование ротой, то сразу же оценил обстановку. Слева тянулась роща, ярко-зеленая от свежих листьев, достигавшая фланга австрийских окопов. Идти в лоб не было смысла, и, оставив один взвод с пулеметом, приказав поддерживать огонь и погромче кричать «ура», изображая атаку, Мазурин повел остальные взводы рощей, выслав вперед сильную разведку.
Австрийцы были заняты отражением атаки с фронта. Их сторожевые дозоры в роще были бесшумно сняты, и Мазурину удалось пробраться незамеченным к самому неприятельскому расположению. Не теряя темпа, он сразу начал последний бросок. Солдаты так дружно ринулись за ним, что без выстрела ворвались в окопы, прежде чем австрийцы успели очухаться. И сейчас же поняв, что надо поддержать другие роты батальона (сам он действовал на левом фланге), Мазурин приказал пустить в дело захваченные неприятельские пулеметы и стал продвигаться к центру австрийского расположения.
— Ну, я бы тебя командиром полка назначил! — с уважением смотря на него, сказал сероглазый, уже немолодой ефрейтор, украшенный Георгием. — Просто по нотам, как музыкант, разыграл бой!
И другие солдаты дружелюбно смотрели на Мазурина, и ему были необычайно приятны их похвалы. «А что же, — подумал он, — хорошо я роту повел. Если бы пришлось, и с батальоном, пожалуй, справился бы… Нет, не плохо знать военное дело. Кто его знает, как оно еще может нам пригодиться…»
По окончании боя в роту пришел Бредов, и Мазурин обо всем доложил ему…
— Прекрасно действовал! — похвалил Бредов. — Мы, кажется, с тобой еще по Егорьевску знакомы? — нерешительно спросил он.
Мазурин внимательно посмотрел на Бредова (он хорошо помнил предмет их разговора), но не счел нужным напоминать об этом.
«А ведь он тогда говорил мне о войне и как будто намекнул, что она не нужна русскому народу, — вспомнил Бредов. — Что же он теперь — иначе думает? Нет, не похож он на человека, меняющего свои убеждения». На следующий день Васильев прислал в роту нового командира — прапорщика Рылеева. Рылеев служил до войны вольноопределяющимся, затем был направлен в Иркутское военное училище и там за бравый вид и хорошее знание строевой службы оставлен в кадрах. В шестнадцатом году, устыдившись тыловой работы и мечтая о боевой славе и орденах, он отпросился на фронт. Широкоплечий, с упрямым подбородком, узкими монгольскими глазами и черными жесткими волосами, он понравился солдатам: был прост и ласков с ними, курил, как и они, махорку, не прятался от опасности. Но в бою слишком горячился и как-то под сильным огнем приказал штурмовать противника в лоб, правда сам идя среди атакующих. Неразумность приказа была ясна солдатам. Они замялись.
— Не стоит так, ваше благородие, — спокойно посоветовал Мазурин. — Лучше бы обойти, иначе перестреляют нас, а толку не будет.
Рылеев вспыхнул.
— Ты что это? — приглушенно спросил он. — Кто здесь командир? Я у тебя совета не просил. Да ты знаешь…
И сразу замолчал. Во взгляде Мазурина не было никакого вызова, но такая ясная и разумная твердость светилась в нем, такая спокойная сила чувствовалась во всем его облике, что Рылеев понял: нельзя так говорить с этим человеком.
А Мазурин продолжал, будто ничего не произошло:
— Разрешите мне, ваше благородие, с первым взводом обойти их? Местность подходящая, проберемся незаметно через кусты и по вашему сигналу — ударим. Вот здесь — буерачек, а здесь — низинка с болотцем. Не заметят они нас. Мы их ловко обманем…
— Да, пожалуй!.. — согласился Рылеев. — Да, пожалуй! — решительно повторил он и крепко стиснул руку Мазурина. — Прости, взводный. Больше не будем с тобой ссориться…
Они сошлись друг с другом. Рылеев оказался хорошим парнем. Сибиряк родом, сын мелкого акцизного чиновника, он вырос, часто общаясь с отчаянными тобольскими ребятами, которые никому не давали спуска и были известны озорными выходками и проказами.
— Фамилия у вас хорошая, — сказал ему Мазурин, когда они поздним вечером, после боя, сидели в австрийском окопе и курили крепчайшую нежинскую махорку.
Рылеев быстро взглянул на него:
— Ого, взводный, ты и про декабристов знаешь?
Скоро он убедился, что Мазурин во многих областях знает гораздо больше его, а в военном деле разбирается с удивительным пониманием и чутьем, поражавшими Рылеева.
Незаметно для себя Рылеев все больше поддавался влиянию Мазурина и любил беседовать с ним. Мазурин же был сдержан, чаще отвечал, чем спрашивал, но отвечал так, что обсуждаемый вопрос неожиданно освещался в совершенно новом свете.
— Хорошо воюем, — с гордостью сказал ему как-то Рылеев, вытягивая короткие ноги в запачканных грязью сапогах. — Вот какая она, матушка Россия, когда во весь рост поднялась!
Мазурин ничего не ответил, и Рылеев ревниво произнес, придвигаясь к нему ближе:
— Что же ты, взводный, молчишь, не согласен?
— Да так… — неохотно ответил Мазурин. — В рост ли?
— А как же не в рост?! — воодушевился Рылеев. — Ведь весь народ воюет — от Сибири до Москвы и Киева! Это ли не в рост? Нет, ты не спорь.
— Я и не спорю, — в глазах Мазурина Рылеев опять увидел ту убедительную силу, которая так привлекла его. — Народ наш любит свою родину и никому не отдаст ее. Но он за свое хочет воевать, а не за чужое.
— Как — за чужое? — оторопел Рылеев, бросая самокрутку. — Ну, ну, говори. Я послушаю.
— Молчание — золото, ваше благородие, — сказал Мазурин, улыбнувшись, и отошел от командира роты.
Русское наступление продолжалось. Главный удар наносился на Луцк, Ковель и далее — на Брест-Литовск, чтобы срезать правый фланг германских армий, действовавших против Западного фронта. Наносившая этот удар восьмая армия уже к вечеру первого дня заняла на широком фронте первую, самую сильную линию австро-германцев, взяла до пятнадцати тысяч пленных, много орудий и другой военной добычи. Вторая линия оказалась слабее первой, и, обессиленные тяжелыми потерями, австрийцы вяло защищали ее. Четвертый кавалерийский корпус русских, войдя в образовавшийся прорыв, прошел в глубокий тыл противника и перехватил железную дорогу Ковель — Сарны и Ковель — Луцк, что сразу затруднило противнику передвижку резервов и маневрирование ими. Австрийцы бросили последние силы, чтобы прикрыть Луцк. Германский генерал фон Линзинген, командовавший на этом участке, был уверен в прочности своего фронта и считал русское наступление несерьезным. Он даже объявлял в своем приказе: «Численность противника и сравнительно небольшие потери, нанесенные огнем его артиллерии, не обещают русским успеха. Это слабое наступление, предпринятое русскими для уравновешения успехов союзников против Франции и Италии, будет сломлено».
Как всегда, немцы недооценивали противника и переоценивали свои собственные силы. В одном только Линзинген был прав: наступление было начато с целью помочь союзникам России — Франции, которую немцы жестоко теснили под Верденом, заставляя стягивать туда свои последние резервы, и Италии, разбитой под Изонцо, где австрийцы угрожали прорваться через горные проходы и выйти на венецианскую равнину.
Начальник австрийского генерального штаба Конрад фон Гетцендорф, один из немногих способных генералов габсбургской монархии, с начала войны с Италией мечтал о военном разгроме бывшей союзницы, изменившей центральным державам и перешедшей в стан ее врагов. Но только весной тысяча девятьсот шестнадцатого года ему удалось накопить против Италии достаточные силы А начать наступление. Первые успехи русских не могли его заставить снять ни одной дивизии из Тироля. Австрии была нужна хотя бы одна победа. Но когда оказалась разгромленной четвертая армия эрцгерцога Иосифа-Фердинанда, когда в полной панике, бросая оружие и оставляя артиллерию, австрийцы, теснимые русскими войсками, побежали через мосты у Борятин и Подгайцы и командование потеряло всякую связь со своими частями, тогда в отчаянии и бессильной ярости фон Гетцендорф был вынужден отказаться от успешно проходившего наступления против Италии и начать переброску войск на русский фронт.