Страница 86 из 108
Это превращение виделось Иванову так, будто оно совершалось наяву: война с фронта переносится в города, деревни, заводы, шахты, и весь народ принимает в ней участие вместе с армией.
Однажды Иванов познакомился с солдатом, лечившимся от ран в госпитале, и пригласил его поговорить с рабочими. Встреча происходила в маленькой комнатке Иванова. Солдат сидел на койке, курил и с любопытством поглядывал на собравшихся.
— Нам бы почаще встречаться, — сказал солдат в конце беседы, — у нас в госпитале много хороших ребят. А то нас с вами, — усмехнувшись, пояснил он, — как полено топором — пополам разрубили. Пока полено цело — оно стоит, а половинки — валятся…
Как-то, после ссоры с мастером, Иванова вызвали в контору. Помощник директора долго держал его перед своим столом, притворяясь, что не замечает.
— Вы звали меня? — спросил, не вытерпев, Иванов. — Вот я здесь.
— Вижу, что здесь! — сердито ответил помощник директора. — А тон у тебя — разбойничий. Я тебя хоть весь день не замечу — ты жди. Не велик кулик!
— Ну что же, подожду, — спокойно сказал Иванов и опустился в кресло. Терять ему было нечего, он догадался, зачем его вызвали, и хотел своим независимым поведением досадить чиновнику. И когда тот, брызжа слюной, закричал, что быть Иванову через сутки на фронте, Иванов насмешливо ответил: — Ну что же, не страшно: и на фронте люди живут. Только думается мне, — он встал и наклонился к испуганному помощнику директора, — думается мне, что мы еще встретимся с вами. Желаю здравствовать!
И вышел, засмеявшись.
Рабочие-большевики уходили на фронт во всеоружии, везли с собой, рискуя жизнью, подпольную литературу. Иванов последовал их примеру.
Когда Пронин по сопроводительным бумагам узнал, что представляет собой Иванов, он, поговорив с ним наедине, свел его с Балагиным. Иванов даже не поверил своему счастью: попал к людям, делающим с ним одно дело! Он как бы забыл, что находится на фронте, где каждую минуту могли его убить, весь отдался революционной работе, присматривался к солдатам, разговаривал с ними о Петрограде, о борьбе рабочих и быстро свыкся с новой жизнью.
На собрании он сидел как-то незаметно, немного позади. Мазурин с любопытством поглядывал на него. Лицо у Иванова было темное, как бы закопченное. «Наверное, литейщик, — подумал Мазурин, — литейщика, как и шахтера, сразу узнаешь».
— А мне, товарищ Балагин, говорить-то особо нечего, — застенчиво сказал Иванов. — Забастовки у нас в Петрограде не прекращаются. Охранка с ног сбилась. Четвертого апреля удалось провести массовые забастовки в память Ленского расстрела. Тогда меня и взяли… Я давно у них на крючке был — с мастером поссорился. Очень даже рад, что попал к вам. Повезло, что и говорить. Буду здесь, как и на заводе, ту же самую работу проводить.
— Очень хорошо, — одобрил Мазурин. — Дай пожму твою руку, товарищ!
Синие сумерки темнели, и на самом краю неба, скрываясь за горизонтом, виднелся багровый шар солнца. Было тихо и торжественно, как обычно бывает ясным весенним вечером. И вдруг что-то случилось. Грохот, от которого дрогнула земля и, как при урагане, зашелестели деревья, возник сзади них, с востока. Вспышки ярких огней обозначились там, и воздух наполнился страшным металлическим визжанием тяжелых снарядов.
Собрание пришлось прекратить.
Казаков стряхнул с рукава рыжую, глинистую землю и громко крикнул:
— Началось!
— Ну вот, теперь не до тебя будет, — сказал на ухо Мазурину Пронин. — Выходит, нет худа без добра!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Сначала войны это русское наступление Юго-Западного фронта в 1916 году, которое вошло в историю под названием «Брусиловское», можно было считать одним из самых организованных и подготовленных. Командование собрало значительные силы. Ударные артиллерийские кулаки сосредоточились на важнейших пунктах атаки. Скрытность и внезапность удара — главные условия успеха — были соблюдены полностью.
Ночью Васильев получил приказ вывести полк на исходные позиции. В том особом нервном напряжении, которое обычно бывает перед боем, солдаты осторожно, стараясь не зацепить штык о штык, двигались по узким ходам сообщения.
Работая только по ночам, саперы подготовили атаку настолько хорошо и скрытно, что австрийцы ничего не подозревали. Роты двигались параллельно, батальоны — в затылок один другому, образуя последовательные и глубоко эшелонированные в глубину волны атакующих войск.
Австрийские позиции были расположены так близко от русских, что солдаты до мелочи различали их: рыжие бугры земли, мохнатую паутину колючей проволоки, молодую траву, упрямо пробивавшуюся на волю, хитро устроенные пулеметные гнезда, брустверы и блиндажи — всю глубокую и крепкую первую линию обороны, которую они должны будут взять.
Взвод Карцева сосредоточился в назначенном месте. Солдаты сидели на корточках, прислонившись к стенкам окопов и держа винтовки между колен, другие стояли, разговаривая шепотом, томясь ожиданием атаки и запрещением курить. Голицын поучал Рышку и еще двух солдат, внимательно его слушавших. Защима, командовавший первым отделением, равнодушно смотрел на усыпанное звездами небо, а Банька, вынув пробку из плоской фляжки, добытой у австрийцев, и отвернувшись к стене окопа, тянул ром. Рогожин судорожно зевал. Черницкий, отвыкший от сражений за долгое пребывание в госпитале, шутливо ему советовал:
— Вася, закрой глоточку. Тут летучие мыши, того и гляди какая-нибудь дура и залетит. Будет хуже, чем от пули…
Но шутка не давалась ему. Старая рана заныла в груди. Он подался ближе к Карцеву, и тот, поняв, что происходит в душе Черницкого, обнял его:
— Спокойно, Гилель! Мы с тобой и не такое преодолевали! Жаль вот только, что покурить нельзя!..
Карцев был полон заботы о своих людях. Он медленно обошел солдат, шутил с молодыми, бодро хлопал их по плечам. Он знал, как хорошо действует на солдат спокойствие начальника.
Рогожин говорил, ни к кому не обращаясь:
— В ночное любил я ездить. Сидишь, бывало, в поле, у костра, картошку в золе печешь, слышишь, как кони фыркают, кузнечики в траве стрекочут. Посматриваешь, вот как сейчас, на звезды… Звезда сорвется, чиркнет по небу, ты перекрестишься — мол, младенческая душа из мира ушла — и за картошку. Вкусная она, когда в золе печенная-то…
На востоке чуть-чуть посветлело. Точно кто-то осторожно приподнял там край занавески — не пора ли начинаться майскому дню? И тогда уходящая ночь загорелась и загремела. Это было так грозно и так неожиданно, что люди невольно прижались к стенкам окопов. Петров пробежал по окопу.
— Готовься, ребята! — ободряюще кричал он. — Сейчас начнем!
Сигнал открыть огонь дали одновременно по всему Юго-Западному фронту. Орудия не были разбросаны равномерно. По приказу Брусилова каждая армия, каждый корпус наметили для себя участок атаки и там сосредоточили главную силу удара, прочищая пехоте путь через вражеские укрепления. Солдаты ударных частей сидели в укрытиях, слушая могучий голос своей артиллерии.
Быстро прошел Васильев, радостно возбужденный. Обернулся к солдатам, сказал:
— Ну, ребята, это вам не прошлый год. Не с голыми руками пойдем в атаку. В дым разнесем все австрияцкие укрепления! Но смотрите: атаковать по-русски, по-суворовски!
Карцев осторожно приподнялся и стал в бинокль наблюдать за действиями артиллерии. Солдаты нетерпеливо поглядывали на него. Банька попросил:
— Ты бы говорил, взводный, чего там видишь. А то душа томится…
— Ладно, скажу…
В цейсовский полевой бинокль Карцев видел та хорошо неприятельские позиции, будто они были рядом: распадалась колючая проволока, взлетали в воздух бревна накатов, маскировочные кусты и деревья. Брызгами разлетался бетон, и на земле возникали воронки. Обгоняя друг друга, побежали назад из блиндажа, верх которого снесло тяжелым снарядом, австрийцы и точно растворились в черном дыме взрыва.
В светлеющем, еще молочно-синем воздухе горели красные и желтые огни, вспыхивали ослепительные солнца разрывов. Отрывистым голосом, дрожа от возбуждения, Карцев передавал товарищам все, что наблюдал. Но вот огонь артиллерии прекратился, и тишина показалась очень страшной. Звенело в ушах. Руки солдат судорожно сжимали винтовки. Карцев обернулся, ожидая, что ротный командир вот-вот подаст сигнал к атаке. Но Петров не подавал сигнала. Он сердито толкнул телефониста — не прозевал ли тот? Но телефонист покачал головой: не было еще приказа атаковать.