Страница 22 из 108
— Не выполнишь упражнения — убью.
И расстегнул кобуру револьвера.
Солдат стрелял лежа, без упора, с руки. Весь дрожа, он стал целиться, но винтовка ходуном ходила у него. В мишени не оказалось ни одной пули. Вернер свирепо взглянул на солдата, облизнул губы.
— Жалко, что нельзя, — пробормотал он. — А то бы вогнал тебе в череп пулю, чтобы знал, как мазать!
Приближался полковой праздник. На соборной площади готовился торжественный парад. Максимов созвал офицеров. Большой зал собрания был переполнен. Созыв командного состава происходил редко и всегда вызывал беспокойство у офицеров: во-первых, можно было ожидать разных неприятных сообщений; во-вторых, многие не умели высказывать свои мысли и боялись критиковать начальство. Здесь давал себя знать невысокий культурный уровень большинства офицеров, которые мало читали, мало интересовались военным делом — сходились главным образом на вечеринках, за картами и выпивкой. Там было все проще: можно поболтать, посплетничать и не говорить о надоевшей всем службе.
Максимова еще не было, и офицеры разговаривали не садясь. Отдельно держались штаб-офицеры — пожилые, грузные люди, высидевшие свой чин пятнадцатью, двадцатью, а то и более годами службы. Вторую группу составляли ротные командиры и старые штабс-капитаны, долгими годами мечтавшие о вакансии ротного командира — дальше, они знали, им не продвинуться. И, наконец, третью группу представляли молодые поручики и подпоручики, не полностью еще засосанные провинциальным полковым бытом, болтавшие о чести мундира, о перспективе попасть в академию. И бирюком, ни с кем не разговаривая, стоял штабс-капитан Тешкин, которого не любили и чуждались офицеры и который сам никого не любил и ни с кем не водился.
Тяжело ступая, вошел Максимов, сопровождаемый Денисовым. Полковник Архангельский подал команду, и офицеры вытянулись.
Бредов пробрался в задние ряды. Туда же бочком, по-медвежьи, пролез и Тешкин, очевидно рассчитывая, что здесь никто не сядет, минутку поколебался, увидев Бредова, и, вздохнув, сел рядом.
— Мы покажем наш боевой полк во всей его силе, во всем блеске строевой выучки, — говорил Максимов. — Прошу не забывать, что нас увидят высокопоставленные лица. Нижние чины должны маршировать, как железные: грудь вперед, вид молодецкий. Прошу господ офицеров больше внимания уделять маршировке. Солдат, который умеет хорошо маршировать, будет хорошо и драться.
Командир закончил речь. Офицеры молчали. На вопрос полковника Архангельского, кто желает высказаться, не поднялся ни один человек. На повторное же приглашение Архангельского встал толстый подполковник Телегин, командир четвертого батальона. Запинаясь и кланяясь в сторону Максимова, он привел случай, бывший на высочайшем смотру в Москве, когда один из полков плохо прошел мимо царя и командиру полка был объявлен строгий выговор, несмотря на то что полк считался первым по стрельбе во всем округе.
— Господин полковник высказывает глубокую мудрость, требуя от офицеров особого внимания к маршировке, — заявил Телегин.
— Военные интеллигенты! — услышал Бредов ядовитый шепот Тешкина. — Жучки!.. Сидят, набрав в рот слюны. А у себя в ротах — орлы, Цицероны!..
После собрания Бредов подошел к Васильеву:
— Почему молчали, Владимир Никитич? Разве вы согласны с тем, что говорил Максимов?
— Согласен или не согласен, в данном случае это не играет никакой роли, — недовольно ответил Васильев. — Полагаете ли вы удобным, чтобы обер-офицер выступал с критикой старшего начальника? Да потом, командир полка не сказал ничего страшного. Он был только немного односторонен…
Бредов отошел. Черт с ними! У каждого своя голова на плечах… Его волнует сейчас только одно: выйдет или нет у него командировка в Петербург, которой он, с помощью Денисова, так упорно добивался через штаб дивизии?
Во дворе казарм и на плацах целыми днями маршировали роты, готовясь к полковому празднику. Были отставлены все другие занятия. В полном упоении работал Вернер, полагая, что он должен занять по маршировке первое место в полку. Рано утром он выводил роту на плац, ложился на землю и сбоку смотрел, чтобы все сто ног, подымаясь и опускаясь, давали одинаковый просвет. Он отменил боевую стрельбу, которая по расписанию должна была происходить в это время.
— Успеем отстреляться, — сказал он штабс-капитану Блинникову, напомнившему о стрельбе. — Тут поважнее дела есть.
Полк учился маршировке. Тысячи солдатских ног били о землю, тысячи носков вытягивались, печатая шаг. Осатаневшие взводные и отделенные обрушивали на головы солдат самые заковыристые ругательства. Офицеры спорили о недостатках и достоинствах прусского шага и доказывали, что русская система «шагистики» лучше германской.
В день полкового праздника солдаты с шести часов утра чистили бляхи, пуговицы, сапоги, осматривали винтовки и обмундирование. Вернер заявился в семь часов, осматривал портянки, каблуки сапог — не сбиты ли. Швырнул в лицо Орлинскому неправильно скатанную шинель и, когда тот с побелевшим лицом шагнул к нему, посмотрел сощуренными глазами, точно ожидая, что за этим последует. Орлинский пошатнулся, округлившиеся его глаза с сиреневыми зрачками не отрывались от рыжебородого лица капитана. Вся рота затихла. Орлинский застонал и вытянул руки по швам.
Вернер отвернулся, спокойно сказал:
— Восемь нарядов не в очередь, два часа под винтовку. — И приказал выводить роту во двор.
Целый час заставил он маршировать солдат, остался недоволен ими и предупредил, став перед фронтом:
— Сегодня на параде мы должны быть первыми. Хорошо пройдете, ставлю вам угощение, а плохо — загоняю насмерть!
За два часа до начала парада роты были выведены на площадь. В соборе шло богослужение. Солдатам позволили стоять вольно. Смирнов, туго перетянутый на животе офицерским кушаком, с георгиевским крестом и медалями на груди, хозяйственно осматривал десятую роту и ворчливо указывал солдатам на плохо заправленные гимнастерки.
Зазвонили колокола. Из собора показалось торжественное шествие. Впереди с золотой медалью на черном сюртуке важно выступал городской голова. Командир полка шел рядом с бригадным генералом — маленьким старичком с петушиной походкой. А за ними двигались офицеры в парадных мундирах, украшенных орденами, чиновники в треуголках, купцы, дамы в платьях со шлейфами и в широких шляпах. Заиграл оркестр. Офицеры стали на свои места, послышалась команда, и полк замер. Генерал и Максимов пошли по фронту.
— Здорово, орлы! — кричал бригадный, и «орлы» поротно отвечали ему.
Обход кончился. Подали команду к началу парада. Генерал важно стал на возвышении. Оркестр заиграл фанфарный марш. Волны медных звуков катились по площади, наполнили ее праздничным звоном. Под эту бравурную музыку взводными колоннами пошли роты, упруго подымая ноги, маршировали с обнаженными шашками молодые подпоручики и поручики. Капитаны с последней, оставшейся еще у них лихостью несли тяжелеющие тела. Подполковники шли впереди батальонов, как тяжелая артиллерия. В воздухе плыло боевое знамя полка, побывавшее во многих сражениях. Хмель весны мешался с хмелем бурной и бодрой музыки. Ровные солдатские колонны проходили мимо генерала, офицеры, салютуя, резко опускали горящие на солнце клинки, точно гасили их.
Крепко ставя ногу, маршировал Карцев. Рядом с ним были Рогожин, Чухрукидзе, Петров. Солдаты молодецки топали, захваченные властью музыки и ритмом плавного движения, ощущая дружеский локоть товарища, чувствуя себя как бы единым стоногим существом.
На правом фланге своей роты шел Мазурин. Винтовка точно приросла к его плечу, правая рука рубила воздух, и на лице было спокойное, бездумное удовлетворение — хорошо идти под музыку!
Вот и третья рота. Вернер на ходу командовал:
— Просвет! Ногу бросать, как топор!.. Взводные и отделенные, следить за ногой! Чтоб гудело!
Он выступал впереди роты, как укротитель, как гипнотизер.
Здорово идет третья рота, ничего не скажешь! Генерал доволен. Он вызвал Вернера и перед всем полком поблагодарил за отличную боевую службу. Разгорелся легкий разговор о маршировке, о блеске парадов, о тех блаженной памяти временах, когда солдатам подвязывали под колени лубки, чтобы не сгибали ног при маршировке. Отличные были времена, замечательные!..