Спеши вниз

— Просрочено две недели, — коротко сказал он. — И следует по гинее в неделю, не так ли?

— А вам-то какое дело? Это они… — начала было вдова, но он сунул бумажник в карман и так грубо повернулся к ней спиной, что она поняла: нашла коса на камень, этот слов попусту не тратит. И она тоже без лишних слов ответила: —Да.

Чарлз, все еще стоя к ней спиной, снова раскрыл бумажник и достал три фунтовых купюры. Потом порылся в кармане, добавил монету в полкроны и шестипенсовик и, повернувшись, протянул ей.

— Вот за три. За одну вперед. И проваливайте!

Она вытаращилась на него и теперь, получив долг, казалось, готова была позволить себе роскошь и отвести душу как следует. Но Чарлз угрожающе надвинулся на нее и, указывая на лестницу, рявкнул:

— Проваливайте туда, откуда пожаловали!

Вдова тихонько ретировалась. Водворился покой, он просачивался вместе с летним воздухом сквозь разбитые окна, излучался из молчавшей машинки на письменном столе Фроулиша.

Косые лучи августовского заката скользили по спутанным космам Фроулиша, склонившегося над клавишами. На керосинке булькало какое-то варево. А Бетти, словно нахохлившаяся птица, сторожила кастрюлю. Чарлз, удобно примостившись и прихлебывая пиво из стоявшей под рукой кружки, наблюдал за ними с чувством полного удовлетворения. Он испытывал то, что столько раз радовало его вот уже месяц и что складывалось в его мозгу в одни и те же слова: «Вот все и наладилось! Наладилось лучше, чем я мог ожидать!»

Ничто не оправдывало в такой степени его решения принимать жизнь, как она есть, чем эта чудесная находка, этот уже сложившийся уклад. Он в точности отвечал его несложным запросам: не было комфорта, чистоты, но было где хранить свой рабочий инвентарь, принимать пищу и спать по ночам. Кумир почитаемого домашнего очага, ради которого надо было идти на любые жертвы, не смущал его больше: он отбросил его, как и другие реликвии своего прошлого.

— Можно ужинать, если вы поможете мне собрать на стол, Чарлз, — низким голосом пророкотала Бетти.

Он послушно встал, расстелил газету на перевернутом ящике, поставил три тарелки и разномастные столовые приборы и при этом отметил, что это первые слова, прозвучавшие с тех пор, как он час назад вернулся с работы. Все трое с первых же дней словно лишились дара речи, и по разным причинам ни один из них не чувствовал потребности разговаривать. Фроулиш был поглощен своими идеями и угрюмо молчал, пока не пробуждалась какая-нибудь из его давних обид, о которой он распространялся горячо и многословно. Бетти была слишком неумна, чтобы поддерживать разговор, и слишком сжилась со своей ролью «роковой женщины», чтобы позволять себе обычную болтовню пустенькой кумушки. Чарлз, возвращаясь после рабочего дня, был слишком утомлен физически и удовлетворен морально, и ни один из его компаньонов не мог понять волновавшие его мысли, а тем более разделить их.

Они придвинулись к ящику, а Фроулиш просто повернулся от письменного стола в своем вращающемся кресле, и Бетти подала кастрюлю. Стряпня ее была незатейлива: намешать в единственной большой кастрюле все имеющиеся под рукой продукты и разогреть на керосинке. Обычно ее варево все же было съедобно, но если и случалась осечка, то Фроулиш этого не замечал, а Чарлз всегда бывал слишком голоден.

Теснясь вокруг ящика, они обращали очень мало внимания друг на друга. Чарлз впервые отдал себе отчет в том, как это странно. Напротив него, горбясь, сидела на низеньком ящике Бетти в своих мешковатых брюках и засаленной цветастой кофте и рассеянно вглядывалась сквозь нависшие лохмы в газету, заменявшую скатерть: она старалась прочесть перевернутый текст, Фроулиш, грузно осев в единственном удобном кресле, хмуро уставился в тарелку, дергаясь и роняя куски то на колени, то на пол. Между ними, казалось, не было ничего общего; Бетти никогда не спрашивала его о работе, а он если и заговаривал, то лишь об этом. Но Чарлз знал, что они оба довольны. Ни один из них, видимо, не способен был полюбить в том смысле, как это понимает большая часть человечества. Они по своей натуре были не способны на это: он слишком эгоистичен, она слишком тупа. Но для обоих была бы невероятна жизнь, не вращающаяся вокруг какой-нибудь любовной связи. Слишком сильны были богемные традиции артистического круга, так сказать Латинского квартала одного из промышленных городов Англии. Ясно было, что ни он, ни она не потрудились выбирать себе партнера, а просто встретились случайно и сошлись.

В первое время Чарлз ожидал много осложнений от «жизни втроем». Свое ложе он устроил в дальнем углу чердака и установил вторую лестницу прямо со двора, чтобы, возвращаясь поздно вечером, не проходить по той части, где спали Фроулиш и Бетти. И вообще в первые дни его беспокоило присутствие Бетти. Ему не приходилось иметь дела с такого рода девицами, и он боялся, что при малейшем попустительстве с его стороны она будет навязываться со своими милостями, чего он ни в коем случае не желал ни сейчас, ни в будущем.

Но опасения его были напрасны. Бетти, казалось, была всецело поглощена Фроулишем. Правда, она по нескольку дней подряд не проявляла по отношению к нему никаких признаков внешней заботы, но она в то же время была так безучастна и ко всему остальному, что Ламли в конце концов уверился в ее преданности Фроулишу. Она не знала никаких развлечений и, кроме утренней получасовой отлучки для покупки продуктов, почти не выходила из дому. Исключением была суббота, когда она отправлялась навещать какую-то родственницу, жившую по соседству с городом. Что же касается его усиленных стараний не нарушать их интимной жизни, то они были встречены насмешливым изумлением пополам с полным безразличием. Фроулиш дошел даже до того, что принялся разъяснять ему, что заботы его излишни и что, если даже случится ему попасть домой ночью, он найдет их мирно почивающими, потому что «позабавиться» — так он это назвал — можно и в дневное время, когда Чарлз отсутствует. Как бы то ни было, рубрика «пол», которая стояла первой в его студенческом списке вопросов, подлежащих обдумыванию и коренному решению, еще могла быть им хладнокровно рассмотрена. Он не собирался очертя голову принимать поспешное решение. А в данный момент, морально удовлетворенной и физически утомленный работой, он не чувствовал потребности предпринимать что-либо в этом направлении.

Больше всего заботил его денежный вопрос. После его триумфального начала, когда выручка в несколько шиллингов казалась ему неслыханным чудом, он скоро обнаружил, что город и до него прекрасно обслуживали мойщики окон, которые были постоянными клиентами выгодных заказчиков — больших магазинов, гостиниц и тому подобного. Оставались жилые кварталы. Но оказалось, что тут большинство домовладельцев предпочитало обходиться собственными силами. Сколько раз хрустел он гравием дорожек, направляясь к какому-нибудь респектабельному дому с двумя машинами в гараже, лишь для того, чтобы на его звонок отзывалась сама хозяйка — прислуги, должно быть, не держали — и заявляла, что у них уже есть постоянный мойщик. А он знал, кто этот постоянный мойщик — это сам отец семейства в часы, свободные от банка, где он был одним из директоров.

Еще хуже, чем нехватка работы, было для него постоянно ощущать себя отщепенцем, которому надо остерегаться невидимой, но могущественной организации, стремившейся сокрушить его. Он ровно ничего не знал о своих сотоварищах — мойщиках окон, ему никогда не приходилось вплотную знакомиться с работниками физического труда, но ему всегда внушали, что они принадлежат к каким-то зловещим обществам, называемым «союзами», и что каждый, кто попытался бы жить своим трудом без благословения такого «союза», оказался бы в весьма трудном положении. Всякий раз, заметив в отдалении тележку с лестницей и ведрами, он в панике сворачивал в ближайший переулок, считая самоочевидным, что каждый мойщик окон может питать к нему лишь ненависть и отвращение. Несмотря на это, ему никогда и в голову не приходило сделать попытку вступить в союз и вообще как-то оформить свое положение: это означало бы официально войти в состав рабочего класса, а его целью было держаться вне всякой классовой структуры.