Ритуал (ЛП)

Голые ступни Фила блестели от антисептика. Дом подставил под ногу с распухшим коленом рюкзак Хатча. Боль медленно пульсировала в усталых мыщцах, легкие горели от одышки. Стоило им развернуть спальные мешки, как усталость камнем навалилась на них. Никогда еще Люк не чувствовал себя таким измученным. Он не знал, что тело может быть таким вялым и тяжелым. Еще одного такого дня он не перенес бы. У Фила и Дома был такой вид, будто этот день их последний.

Еды оставалось еще на день. Да еще немного чайного цвета виски плескалось в маленькой бутылке, которую Дом тащил с собой с самого Галливаре. Предполагалось, что они откроют ее рядом с каким-нибудь удивительным голубым озером, у костра, под розовеющим сумеречным небом. Таков был план.

Люк наблюдал, как Хатч заталкивает последнюю ножку стула в дверцу железной печки, вокруг которой они сгрудились. Он пошевелил в очаге старым деревянным бруском, подняв в воздух сноп искр. Все закашляли от вырвавшегося из печи едкого дыма. Труба была почти полностью закрыта. Тлеющие в маленькой печке останки сидения, сформировавшие основные угли, смогли прогреть лишь часть земляного пола. Но потом на смену сквозняку из-под двери и из щелей в полу пришел ночной холод, пахнущий сырой землей и гнилым деревом.

Фил и Дом пустили стул на дрова, несмотря на возражения Люка. У нас, что, проблем мало? И он не мог смотреть, как Хатч отправляет в печь четыре распятия. Пока Хатч ломал их на куски, Люк молча надеялся, что ему удастся избежать возможных будущих проблем, вызванных этим актом осквернения.

Хатч смерил Дома неодобрительным взглядом, потом откинулся назад, упершись в колени друга. — Полегче с выпивкой, Домжа. Тут вообще-то на четверых. Это твой последний глоток. Я почти не пробовал.

Фил задумчиво улыбнулся. — Нужно оставить последний глоток, чтобы отпраздновать наш выход из леса.

— А я бы не оставлял. Такую хрень можно пить, только если ты промок и замерз. — Казалось, что Хатч что-то не договаривает. Будто его предчувствия могут оправдаться уже на следующий день.

Все сидели, навалившись на свернутые спальные мешки, брошенные поверх пенопластовых ковриков, расстеленных на грязном полу лачуги, и жадно поглощали горячий воздух, исходящий из крошечной дверцы печи. Наслаждались им даже с риском опалить лица и тяжелеющие веки. Это был первый источник тепла за последние два дня.

Над печкой, на оттяжке палатки, натянутой с помощью четырех гвоздей, некогда удерживающих на стене черепа животных, дымилась в темноте их промокшая одежда: четыре потрепанных толстовки и четыре пары грязных брюк. Их водонепроницаемые куртки висели на дальней стене у них на спиной. Вещи из промокших рюкзаков были развешаны по всей комнате на остальных гвоздях, с которых Дом снял все черепа и распятия — еще одна деталь, вызвавшая у Люка непонятное чувство тревоги.

Он почувствовал, как тепло от виски поднялось из живота и ударило в голову. Он был измотан, а поэтому благодарен за этот буфер временного забвения, или по крайней мере его иллюзию.

В успокаивающе мерцающем свете огня, за пределами которого тонули во тьме почерневшие от времени бревенчатые стены, Люк увидел, насколько постарели лица его друзей. Его собственное, наверно, выглядело не лучше.

Клочья щетины Дома отливали серебром. У него уже начала появляться седина. Даже челка была черно-белой. Вокруг глаз появились темные круги, отчего те выглядели постаревшими. У него было трое детей на попечении, плюс крупный ипотечный кредит. О своих нынешних делах он не рассказывал ничего определенного. И на расспросы Люка во время их лондонской встречи ответил лишь, «Все отлично. Лучше не бывает». Отсутствие конкретики было, похоже, ключом к разгадке. За исключением пары слов о школе, которыми они с Филом обменялись в первый день их нахождения в Стокгольме, Дом ни разу не упомянул о своей жене. Гейл была костлявой, несчастного вида женщиной, с которой Люк впервые познакомился на свадьбе Хатча.

Что-то случилось. И Люк чувствовал это. Сперва Дом напился вдупель на свадьбе у Хатча, потом ночью перед их отъездом в Швецию, потом в Стокгольме, а потом в Елливаре перед походом. Он при каждом удобном случае буквально принуждал других к попойке. В Лондоне у Люка не было на это средств, не говоря уже о Стокгольме. Он едва наскреб на поход, и тайно подозревал, что Хатч предложил кемпинг, чтобы ему не оказаться в пролете. Но несмотря на бахвальство и напористость, Дом был крайне чувствительным человеком. Люк не ошибся. Он помнил еще со студенчества, как быстро тот ломался после любовных неудач. Все жили все вместе в в третьем номере, в Хэзелуилл Террэйс, в Бирмингеме. Для него это были лучшие годы жизни. Как и для всех, наверное.

До этого похода он не мог припомнить, когда у Фила было такое лицо. Не розовое и блестящее, как обычно, будто его натерли щеткой. Щеки отвисли, а обычно румяное лицо почернело от копоти. Над бровью выгнулась дугой воспаленная царапина. Иногда Фил поднимал руку и трогал ее пальцем с ухоженным ногтем. Его блондинистая шевелюра тоже утратила свое мальчишеское великолепие. Она была по-прежнему густой, но, взмокшая от пота и дождя, теперь прилипла к черепу. Вокруг его рта и глаз Люк заметил темные морщины, похожие на надрезы, сделанные на свежей выпечке.

Во время их встречи в Лондоне Фил почти весь вечер пытался «разогреться». Он появился с кислой миной, его голос был низким и глубоким. Он почти ничего не говорил, пока к десяти вечера все не напились. А еще его живот. Большой и выпячивающийся вперед, который вызвал у Люка легкий шок во время их первой за последние двенадцать месяцев встречи на свадьбе у Хатча. Пока они все зависали в Лондоне перед походом, он так и не смог привыкнуть к его пузу. Белое и волосатое, оно проглядывало между пуговиц его растянутой голубой рубашки. А его луковицеобразная задница больше напоминала женскую. Хотя все собирались походить перед походом в спортзал, Фил с Домом не предприняли для этого ни малейших усилий.

Но Фил действительно пошел в разнос. От некогда самого модного среди них щеголя не осталось и следа. Его джинсы были натянуты так высоко, что было видно носки. Свой внешний вид его больше не волновал. Но почему? Что-то тяготило Фила. Он сорвал куш работая застройщиком в Западном Лондоне. Выиграл в карьерную лотерею. Так почему же он был такой кислый? Причина была в его жене, Мишель. Люк был уверен в этом. Мишель была чокнутой, и все это знали.

Когда Фил познакомился с ней на последнем курсе университета, она была та еще штучка. Потрясно выглядевшая, но капризная. Страдающая расстройством питания, маниакально злющая, и крайне ревнивая. Люк запомнил ее высокой, неприятной тварью с длинными костлявыми ногами и руками. О чем Фил думал? И тем не менее, он пошел дальше и после окончания университета женился на ней. Теперь у них было две дочери и большой дом в Уимблдоне. Плата за учебу в частной школе, две машины, квартира на Кипре, практически второй кредит на муниципальный налог, и взаимная, со слов Хатча, ненависть.

Люк никогда не был у них дома. Ни разу не навестил их, пока жил в Лондоне. Он не нравился Мишель. Ей не нравилось, что он из себя представляет, так, по крайней мере, ему казалось. Одинокий и все еще живущий как студент, человек без четких целей и принципов. Таким она его воспринимала. Мечтатель и неудачник. Жена Фила презирала его. Возможно, даже побаивалась, видя в нем источник искушения для мужа. Отчасти ее неодобрение передалось и Филу. Он жестче и пренебрежительней других относился к его образу жизни и пестрому послужному списку. Фил всегда считал своим долгом унизить его, когда дело касалось денег. Он слишком много слушал свою жену. Тем не менее это была лицемерная позиция, так он при встрече ни разу не «проставлялся» и не расплачивался за такси. А с момента их прибытия в Швецию уже три раза успел раскрутить их на выпивку. Двое других, казалось, этого не замечали, либо их это не волновало. Но Люка это задевало. При всех своих деньгах Фил не покупал своим приятелям выпивку, и, казалось, при каждой возможности высмеивал тяжелое финансовое положение Люка.