Страница 3 из 6
- Я знал! Я знал, что ты придешь,— кричал Сережа, и они неслись все дальше и дальше, кувыркаясь и дурачась. Больше им уже ничего не надо было говорить,— они как бы стали од; существом, одинаково чувствовали, думали и видели. Море внизу непрерывно вскидывало к ним пенистые веселые волны, они становились все выше и.ближе, и теперь друзьям приходилось напрягаться - руки у Сережи стали неметь и груди вспыхнула острая горячая боль. Невольно с тоскливым криком выпустив лапы лохмато; друга, мальчик стал проваливаться.
- Рыжик! Рыжик! — отчаянно звал он, ударившись о туго взметнувшуюся ввысь пенистую волну, ушел под воду и задохнулся бессильным криком. От прихлынувшего удушья он стал отчаянно рваться наверх, вынырнул, наконец, из черной, тяжелой воды и увидел остановившиеся, провалившиеся глаза матери.
- Мама, беззвучно сказал он, но Елена Викторовна услышала. - Нечем дышать… Открой балкон… мама… Задыхаюсь…
Елена Викторовна подхватила легкое, исхудавшее тело сына на руки, прижала к себе и выбежала в другую комнату, где теперь постоянно находился дежурный врач,— тот уже сам, услышав- шум и голоса, вышел Навстречу, слегка помятый и заспанный. Привычно и ловко перехватил мальчика, уложил его назад в постель, строго и непреклонно попросил Елену Викторовну удалиться,- сделал все необходимое, и, когда серые губы больного слегка потеплели и дыхание выровнялось, врач еще подождал, присев рядом с кроватью.
- Спи, Сережа, спи,— сказал он негромко и бодро, подумав, что ложь бывает необходима и добрее правды.— Погода сейчас угрюмая, ни зима... ни лето... Скоро пойдет снег, белый-белый, станешь на лыжи — и под гору! Здорово! Солнце, знаешь, такое веселое... жжется морозцем... И на ветках пушистый мороз... снегири важные, совсем президенты... пухлые, красногрудые... красота кругом... светло...
Когда мальчик заснул, молодой врач задумчиво потеребил свою интеллигентную рыжеватую бородку, заведенную для солидности, и вышел в гостиную, где его уже ждали. Ему было трудно встретиться с больными и ждущими глазами женщины, и поэтому он больше обращался к отцу мальчика, человеку, уверенному в себе, неторопливому, подтянутому, весьма преуспевающему в новой российской жизни, о чудовищном богатстве которого с оглядкой и недоумением шептались по всей Москве. А еще врач обращался к главе семейства с неосознанным вызовом, стремясь хоть немного уравновесить причуды жизни и тем самым дать понять этому оказавшемуся на вершине могущества человеку, что самые крутые взлеты чреваты самыми головокружительными провалами, и здесь ничего не поделаешь, закон бытия незыблем.
- Уснул, слава Богу. Да, Георгий Павлович,— выждав соответствующую паузу и решившись, заговорит он.— Я понимаю, о чем вы хотели бы спросить и медлите... Но я врач и должен. Это мой Долг. Мальчика необходимо отправить в больницу, и чем скорее, тем лучше. Зачем подвергать и себя и больного такому страданию.'
- Нет! — Лицо Елены Викторовны исказилось.— Нет! Я не хочу! За наши грехи я отвечаю, я должна до конца пройти... Нет, нет... Боже мой, нет!
Она разрыдалась, вздрагивая худыми плечами. Муж шагнул к ней, обнял и стал молча поглаживать ее плечи, постепенно ее рыдания стихли.
- Сколько ему осталось, доктор? — ровным голосом спросила она, и ее тонкие пальцы, крепко стягивающие ворот блузки, побелели на суставах.
- Я полагаю, не более недели… А может быть, сутки или несколько часов. Этого никто не знает... Не может знать..; Простите, я еще раз настойчиво советую вам...
- Нет! - теперь уже враждебно, с ненавистью сказала Елена Викторовна.— Нет! Сережа останется дома. Пусть... у меня на руках...
- Лена! -негромко подал голос Георгин Павлович. Она злобно отшатнулась, прошла к дивану с высокой гнутой спинкой и села. Врач незаметно вышел, и Георгий Павлович, сразу утративший свой молодцеватый независимый вид и постаревший, подошел и опустился с женой радом.
- Лена...
- Молчи, ничего не говори,— остановила она.— Сережа будет здесь до последней секунды... да, вот она, роковая формула... Впрочем, это ни к чему тебя не обязывает. Я — справлюсь, я должна справиться... А ты можешь продолжать делать свои проклятые деньги!
- Лена, что ты такое говоришь, опомнись! — возмутился он и, тяжело поднявшись, сгорбившись, прошел в свой кабинет, плотно прикрыл за собой дверь и повалился на просторный кожаный диван. Да, он умел делать деньги, большие деньге и не видел в этом ничего предосудительного или греховного, но сейчас на него накатила волна нечеловеческого ужаса. Он мог исполнить любое свое фантастическое желание и не мог самого простого и необходимого — защитить и спасти дорогое - собственного сына. И он, усилием воли задавил рыдание, хотел помолиться, но не смог вспомнить ни одной молитвы и только между прорывающимися всхлипами шептал что- то невразумительное.
- Господи,— просил он - только не это... все отдам... все отдам, только помоги... оставь мне его... Господи...
В косое пространство между неплотно задернутыми тяжелыми бархатными шторами рвался неровный багровый отсвет — безмолвный крик о помощи и сочувствии.
Рано утром, когда еще только-только начало светать, Тулубьева разбудил настойчивый звонок, и он, проклиная непрошеного гостя, с трудом влез в теплый стеганый халат и отправился открывать Пришли дочь с зятем, который с самого первого знакомства вызывал у Тулубьева чувство острой опасности — глубоко посаженные маленькие, все прощупывающие и просчитывающие глаза, квадратный чугунный подбородок и манера говори л, короткими рублеными фразами из двух-трех слов, хотя бы речь шла о самых сложных материях,- все в этом человеке, ставшем по воле судьбы его зятем, было Тулубьеву; зять был по-своему мужик ловкий и разворотистый, цепко схватывающий суть происходящего. Так, не успели руководящие коммунисты перекраситься в демократов и смертельно возненавидеть родную советскую власть, как он тотчас уловил куда дует ; ветер, .и мгновенно, открыл розыскное бюро по -частным вопросам интимного свойства и через два года уже стоял во главе огромного дела — сотни сотрудников и безгласных подчиненных, Тайные и явные филиалы по всей Москве и далеко за её пределами множились и множились, словно грибы в урожайный год. Зять знал теперь всю подноготную самых высоких политиков и прочих знаменитостей, его тайная картотека разрасталась с ужасающей быстротой, о чем он проговорился Тулубьеву как-то в момент ненужной откровенности.
- Папа, мы на минутку! — защебетала дочь, теребя Тулубьева, в то время как шофер зятя, саженного роста молодец, с физиономией, источавшей, казалось бы, одно сплошное удовольствие и даже восторг жизни, внес в прихожую два объемистых карточных ящика, перевязанных шпагатом, и, весело поздоровавшись, неслышно удалился. Тулубьев знал, что это не только шофер, но и самый доверенный телохранитель зятя, и что он теперь будет курить за дверью и бдительно охранять драгоценную личность своего шефа.
Плотнее запахивая старый халат, Тулубьев вопрошающе воззрился на гостей.
- Мы, папа, кое-что тебе подбросили,— все с той же непринужденной живостью стала объяснять дочь.— Зачем тебе лишний раз по магазинам таскаться? Грипп...
- Вы же знаете, я ничего не возьму, — сердито сдвинул брови Тулубьев.— Сейчас же забирайте обратно!
- Папа! Это же глупо! — бросились дочь в атаку, и глаза ее слегка разъехались.— В конце концов, сколько можно упрямиться. Ну что ты своим воздержанием докажешь?
- Ба! Что это с тобой, Вика! — изумился Тулубьев, пристально вглядываясь в лицо дочери с выступившим на щеках неровным румянцем.— Разумеется, спасибо, благодарю за внимание, хотя, право же, мне совершенно ничего не нужно, я ни в чем не нуждаюсь.
- Ты известный всей России человек, папа, Москва тебя знает! — не сдавалась дочь.— Ты не замечаешь, а тебя многие сотни людей видят, ты ведь на телевидении раньше был частым гостем! Да только позавчера меня одна знакомая спрашивает: а что, говорит, Виктория Родионовна, выхожу я недавно из Кропоткинского метро, гляжу, книгами торгует с рук человек, ну так на вашего батюшку, знаменитого писателя, похож. Один к одному! Бывает же Такое сходство! Вот змея! Ко нечно, говорю, не может, Анастасия Федоровна, мало ли, говорю, на Москве сходных лиц? Да сколько угодно! Какого мне дорогой папа выслушивать, она даже не скрывала особенно, что ни одному моему слову не верит!