Посольский город

Хозяева были терпеливы, казались заинтригованными и, насколько можно было судить при общей непонятности их поведения, радовались гостям. У них не было ни выхода в иммер, ни экзотических средств передвижения, ни даже машин, скорость которых превышала бы скорость света; они никогда не покидали свою планету, зато обладали иными преимуществами. Они с удивительным искусством манипулировали всем живущим, и, казалось, совсем не удивились, узнав, что и в иных местах существует разум.

Наш всеанглийский Хозяева не учили. Похоже, даже не пробовали. Зато учёные Терры всего через несколько тысяч часов научились понимать почти всё из того, что говорили они, и синтезировали вопросы и ответы на едином ариекайском. Фонетическая структура предложений, которые произносили их машины — изменения тона, гласные и ритм согласных, — была совершенно точной, почти безупречной.

Хозяева выслушали всё и ничего не поняли.

— Сколько человек у вас обычно выходят наружу? — спросил меня Скайл.

— Тебя послушать, может показаться, что речь идёт о побеге из тюрьмы, — сказала я.

— Ладно, брось. Помнится, ты сама не раз говорила, что тебе удалось вырваться. И ещё ты, кажется, говорила, что, гм, никогда не вернёшься. — И он хитро взглянул на меня.

— Туше, — сказала я. От Послограда нас отделял один бросок.

— Так сколько?

— Немного. Ты имеешь в виду иммерлётчиков?

— Я имею в виду всех.

Я пожала плечами.

— Время от времени карты должен получать и кто-то другой, не только лётчики. Человека два-три. Хотя немногие вообще подают заявление, даже если им удаётся пройти тесты.

— А с кем-нибудь из одноклассников ты общаешься?

— Одноклассников? Ты про тех, с кем я училась летать? Почти нет. — Пальцами я изобразила движение, которое означало разбегание в разные стороны. — Да нас и вообще было всего трое. Мы не дружили. — Даже если бы практика посылки писем миабами не пресекала возможности отдалённых контактов на корню, я всё равно не стала бы и пытаться, как не стали бы и они.

Классический пример невысказанного соглашения между беглецами из маленького городка: не оглядываться, не быть якорем друг для друга, никакой ностальгии. Я и не ждала, что кто-то из них вернётся.

В ту нашу поездку в Послоград Скайл внёс коррективы в свой сон, напичкав его геронами, чтобы во время пути мы старились вместе. Трогательный поступок, цель которого — не дать спящему путешественнику остаться моложе, чем его работающий партнёр.

Вообще-то, он спал не всегда. Там, где позволял иммер, он с помощью медикаментов и приращений ненадолго просыпался и продолжал свои занятия, прерываясь лишь для того, чтобы поблевать или провести в положенные часы химиопрофилактику страха.

— Послушай вот это, — прочитал он мне. Мы сидели за столом, проходя очень спокойные отмели иммера. Из уважения к его вечностной тошноте я жевала сухие фрукты, почти лишённые запаха. — «Вы, конечно, знаете, что у каждого человека два рта, или голоса». Тут, — он ткнул пальцем в то, о чём читал, — они занимаются сексом, когда поют друг другу. — Это была какая-то древняя книга о плоской земле.

— И какой смысл во всей этой чепухе? — спросила я.

— Я ищу эпиграфы, — сказал он. Потом попробовал другие старые истории. В поисках вымышленных родственников Хозяев он показывал мне описания корианцев и тукан, иторианцев, вессхаров, вымышленных двуязыких зверей. Но я не разделяла его восторга перед этими карикатурами.

— Можно процитировать Притчи 5:4, — сказал он, глядя на свой экран. Я не просила его объяснить, что это: иногда мы устраивали что-то вроде поединков. Потом, оставшись одна, я порылась в Библии и нашла: «Но последствия от неё горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый».

Хозяева — не единственные поливокальные экзоты. Очевидно, есть расы, которые говорят, издавая два, три или больше звуков сразу. Язык Хозяев, ариекайский, ещё сравнительно прост. Их речь представляет собой переплетение всего двух голосов, слишком многообразно сложных, чтобы их можно было свести к простым описаниям вроде «бас» и «дискант». Два звука — говорить одним голосом они не умеют — неотделимы друг от друга потому, что одновременно исходят из двух отверстий, одно из которых предназначено для приёма пищи, а другое служило, вероятно, для подачи сигнала тревоги.

Первые уклологи слушали, записывали и понимали их. «Сегодня мы слушали, как они говорят о новых домах, — сообщали нам со Скайлом озадаченные люди со старого трида. — Сегодня они обсуждали свою биоработу. Сегодня они слушали имена звёзд».

Мы видели, как Урих, Беккер и их коллеги, ещё не знаменитые в то время, когда мы подглядывали за ними, копировали звуки речи местных жителей, повторяя их же предложения. «Мы знаем, что это приветствие. Мы это знаем». Мы наблюдали, как давно скончавшаяся лингвистка проигрывает звуки терпеливо внимавшему ариекаю. Мы знаем, что они нас слышат, — говорит она. — Мы знаем, что они понимают друг друга на слух; мы знаем, что если бы кто-нибудь из его друзей сказал ему сейчас то, что проиграла ему я, они поняли бы друг друга». Её изображение покачало головой, и Скайл сделал то же самое в ответ.

О самом прозрении сохранилось лишь письменное свидетельство Уриха и Беккера. Как это обычно бывает в таких случаях, кто-то из их группы позже объявил запись искажённой, однако в историю вошёл именно манускрипт Уриха-Беккера. Давным-давно я видела его детскую версию. Помню картинку, которая изображала тот момент; Урих, внешность которого была подарком для любого карикатуриста, и более утончённый с виду Шура Беккер, смотрят на Хозяина, преувеличенно вытаращив глаза. Я никогда в жизни не видела полного варианта этого текста, пока его не показал мне Скайл.

Мы знали множество слов и фраз (прочла я). Мы знали самое важное приветствие: сухайлл/джарр. Мы каждый день слышали его и произносили: без всякого эффекта.

Мы запрограммировали свой воспроизводящий голоса аппарат так, чтобы он без конца повторял одно и то же. Но ариекай по-прежнему не реагировал. Наконец мы переглянулись и со злости выкрикнули слово вдвоём, он одну половину, а я другую, как проклятие. По случайности они совпали. Урих орал «сухайлл», Беккер — «джарр».

Ариекай повернулся к нам. Заговорил. Мы и без оборудования поняли, что он сказал.

Он спросил нас, кто мы.

Он спросил, кто мы и что сказали.

Он нас не понял, но знал, что в наших звуках есть смысл. Синтезированные голоса, которые он слушал до этого, воспринимались им как простой шум: но теперь, хотя наш вопль уступал записям в точности воспроизведения, он понял, что мы пытаемся с ним говорить.

Версии этой невероятной истории я слышала много раз. С того события, или с того, что случилось тогда на самом деле, прошло семьдесят пять килочасов, и наши предки путём множества проб и ошибок, то и дело сворачивая на ложный путь, поняли, наконец, странную природу этого языка.

— Он что, уникален? — спросила я у Скайла однажды, и, когда он кивнул, это потрясло меня так, словно и я была иностранкой.

— Ничего подобного этому языку нет больше нигде, — сказал он. — Нигде. И дело тут не в звуках, понятно. Звуки не служат хранилищем смысла.

Есть экзоты, которые говорят молча. Я думаю, что настоящих телепатов в этой вселенной не существует, но есть эмпаты, чьи языки настолько тихи, что может показаться, будто они обмениваются мыслями. Но не Хозяева. Они тоже эмпаты, но другого рода.

Когда мы говорим, к примеру, «рот», то звуки «р», «о» и «т», связанные определённым образом, всегда воспринимаются нами как одно и то же слово. Независимо от того, кто его произносит: я, Скайл, какой-нибудь шурази или не умеющая думать компьютерная программа. У ариекаев всё по-другому.

Их язык, как и все остальные в мире, складывается из упорядоченных шумов, но каждое слово для них — как воронка. Для нас каждое слово имеет свой смысл, а для них слово — это отверстие. Дверь, сквозь которую можно увидеть означаемое, то есть мысль, связанную с ним.