Страница 42 из 77
Уже в юные годы недюжинный интеллект лорда Хью Сесила поражал своим блеском. Воспитываемый почти двадцать лет в доме премьер-министра и вождя партии, он с детства привык слышать обсуждения важнейших государственных вопросов и взвешенную точку зрения ответственного политика. Та откровенность и та свобода, с какой домочадцы Сесила, как мужчины, так и женщины, излагали и отстаивали свои идеи, споря друг с другом, были поистине замечательны. Разнообразие мнений лишь приветствовалось, а остроумные замечания и блестки контраргументов в беседах отца с его детьми, брата с сестрой, дядюшки с племянником, молодежи с людьми, умудренными опытом, так и сыпались — тут все они были равны и полемизировали на равных. Лорд Хью уже погрузил в мертвую тишину палату общин, заставив ее более часа внимать своим рассуждениям об устройстве господствующей церкви и усовершенствовании управления ею, о разногласиях между эрастианами и приверженцами Высокой церкви. Он блестяще владел всеми приемами риторики и диалектики, а в беседах был столь находчив, остроумен и парадоксален, что слушать его было наслаждением.
Лорд Перси, глубокомысленный юный романтик, ирвингианин по вероисповеданию[29], человек чрезвычайно обаятельный и высокоученый, за два года до этого получил в Оксфорде ежегодный Ньюдигейтский приз за лучшее стихотворное произведение. Он много путешествовал в горах Малой Азии и на Кавказе, едал с туземной знатью и голодал с монашеской братией. Восток бросал на него свой чарующий отсвет, как на Дизраэли. Он словно сошел со страниц «Танкреда» или «Конингсби»[30].
Наш первый разговор свернул на обсуждение вопроса, имеет ли народ право на самоуправление, или разумнее позаботиться о предоставлении ему хорошего правительства; в чем состоят неотчуждаемые права человека и на чем основываются? После чего мы перешли к оценке института рабства. Я был немало удивлен уверенностью, с какой они отстаивали весьма непопулярные взгляды на все эти проблемы, но еще более меня удивило и даже раздосадовало, что мне с великим трудом удавалось находить доводы в защиту своей справедливой и, казалось бы, очевидной точки зрения против их ошибочной, но очень хитрой аргументации. Они настолько лучше меня освоили полемику и знали ее возможности, что все мои смелые рассуждения о свободе, равенстве и братстве оказывались опровергнутыми и разбитыми в пух и прах. Я выставил в качестве прикрытия известный лозунг: «Под „Юнион Джеком“ рабству не место». К рабству, конечно, можно относиться по-разному. «Юнион Джек», без сомнения, весьма почтенный и всеми уважаемый стяг, возразили они, но какова нравственная связь этих двух понятий? Обосновать утверждения, которые я столь решительно сделал, мне оказалось не легче, чем опровергнуть тех, кто говорил, что солнце всего лишь плод нашего воображения. И хотя поначалу все преимущества, казалось бы, были у меня, я вскоре почувствовал себя в положении чудака, воздвигшего баррикаду посреди Сент-Джеймс-стрит или Пикадилли и призывающего толпу защитить ее во имя свободы, демократии и справедливости. Однако в конце лорд Хью посоветовал мне не воспринимать подобные споры слишком всерьез. Он сказал, что всякие эмоции, даже самые благородные, нуждаются в предварительном анализе и что на самом деле ни он, ни его друзья не настолько жалуют институт рабства, как мне могло подуматься. Таким образом, выходило, что они лишь дразнили меня, заставив пуститься вскачь по полю, которое, как им было прекрасно известно, изобилует ямами и ловушками.
В результате этой встречи у меня родилась мысль, вернувшись после турнира из Индии, поступить в Оксфорд. От пребывания в Оксфорде я в то время ожидал как пользы, так и удовольствия и потому начал выяснять, что нужно для зачисления. Выяснилось, что всем желающим, даже таким зрелым, как я, необходимо держать экзамены и что формальности этой не избегнуть. Я не понимал, почему за определенную плату нельзя слушать лекции, спорить с профессорами и читать рекомендованную ими литературу. Но нет — оказывается, подобное исключалось. Надо было экзаменоваться, и не только в знании латыни, но и во владении греческим. Засесть за зубрежку греческих неправильных глаголов после того, как я командовал взводом в британских регулярных войсках, — немыслимо! После тяжких раздумий я, к величайшему своему прискорбию, вынужден был этот план отставить.
В первых числах ноября я направился с визитом в Сент-Стивенс-Чеймберс, где располагалось руководство партии консерваторов. Я хотел разузнать, нельзя ли мне подобрать избирательный округ, который я мог бы представлять в парламенте. Один из дальних моих родственников, Фицрой-Стюарт, давно работал в Сент-Стивенс-Чеймберс на безвозмездных началах. Он представил мне тогдашнего главу аппарата консерваторов мистера Мидлтона, Шкипера, как его называли. Мистер Мидлтон был в большой чести, потому что выборы 1895 года партия выиграла. Когда партия проигрывает выборную кампанию из-за слабости лидера, или глупой политики, или просто потому, что зазевалась и маятник качнулся в другую сторону, главу аппарата всегда увольняют. Значит, справедливо, что в случае успеха все лавры достаются этим партийным функционерам. Шкипер встретил меня очень сердечно и осыпал комплиментами. Партия, конечно же, добудет мне место в парламенте, и я буду заседать в нем в самое ближайшее время. Затем он деликатно коснулся материальной стороны дела. Способен ли я оплачивать свои расходы и какую годовую сумму я готов выделять округу? Я ответил, что с удовольствием ввяжусь в политическую борьбу, но никаких трат, кроме как лично на себя, позволить себе не могу. Услышав это, он несколько сник и заметил, что лучшие и самые надежные округа очень ценят щедрые пожертвования своих представителей. Он привел в пример случаи, когда за честь удерживать за собой кресло депутат отдавал на разные благотворительные нужды по тысяче, а то и больше фунтов в год. Округа поплоше, не столь надежные, подобную взыскательность проявить не могли, а округа «оставь надежду» вообще обходились дешево. Тем не менее, заверил меня Шкипер, он сделает все, что в его силах, так как я, без сомнения, представляю собой особый случай, учитывая заслуги моего батюшки, а также, добавил он, собственный мой военный опыт, который наверняка расположит ко мне голосующий за тори простой люд.
Уже уходя, я еще раз перекинулся словом с Фицрой-Стюартом. На его столе я заметил толстую папку с надписью: «Требуются ораторы» и с удивлением на нее воззрился. Надо же! Требуются ораторы, и передо мной толстая папка с заявлениями! А я-то всегда мечтал произносить речи, но мне ни разу, ни по серьезному, ни по пустячному поводу, не предлагали и не разрешали выступить. В 4-м гусарском, как и в Сандхерсте, речей не было, за одним исключением, о котором я предпочитал умалчивать. И я сказал Фицрой-Стюарту:
— Просветите меня на сей счет. Неужели правда, что на многих митингах не хватает ораторов?
— Да, — ответил он. — Шкипер велел мне обязательно вас использовать. Могу я ангажировать вас для этой работы?
Я был крайне взволнован. С одной стороны, мне очень хотелось попробовать, но с другой — я испытывал большие опасения. Но как бы там ни было, в жизненном стипль-чезе постоянно приходится брать барьеры. Собрав всю свою выдержку, я скрыл за бесстрастной личиной обуревавшие меня чувства и ответил, что при благоприятных условиях, если меня действительно хотят послушать, я охотно соглашусь. Он открыл папку.
Оказалось, что проводятся сотни мероприятий — собраний в помещениях и праздников на открытом воздухе, базаров и сходок. Я глядел на это открывшееся глазу изобилие с жадностью уличного мальчишки, застывшего перед витриной кондитера. В конце концов местом моего (официального) посвящения в ораторы мы выбрали Бат. Я должен был выступить на собрании «подснежников»[31] в парке, принадлежавшем некоему мистеру Г.-Д. Скрайну и расположенном на одном из холмов, окружающих этот древний город.
29
Ирвингиане — религиозная секта, сочетает католический ритуал с элементами раннего христианства и верой в возможность чудес в наши дни.
30
Имеются в виду романы Дизраэли «Танкред, или Новый Крестовый поход» (1847) и «Конингсби, или Новое поколение» (1844).
31
«Лига подснежника» — политическая организация консерваторов. Создана в 1883 г. в память Дизраэли. Любимым цветком Дизраэли была примула (подснежник).