Страница 40 из 77
Столкновение близилось. Прямо на моем пути, меньше чем в десяти ярдах, лежали двое. Между ними был просвет в пару ярдов, и я направил лошадь в этот просвет. Оба выстрелили. Я пролетел сквозь облако дыма с сознанием, что цел. Следовавший за мной солдат был убит — этими выстрелами или другими, я не знал. Чувствуя, что начинается спуск, я придержал своего пони. Умное животное в кошачьем прыжке пролетело четыре-пять футов и опустилось на мягкое песчаное дно высохшего русла, где меня окружили, как мне показалось, десятки врагов. Но стояли они здесь не настолько плотно, чтобы мне пришлось с ними по-настоящему схватиться. В то время как взвод Гренфелла, через один от моего, был остановлен и нес тяжелые потери, мы протискивались вперед, как, бывает, протискиваются сквозь толпу конные полицейские. Быстрее, чем длится этот рассказ, мой пони вскарабкался на противоположный склон. Я огляделся.
Теперь, вновь очутившись на твердой хрусткой почве, я припустил рысью. Мне показалось, что дервиши разбегаются кто куда. Прямо передо мной на землю упал человек. Читателю следует учесть, что мне, как кавалеристу, внушили следующее: если кавалерия прорвала строй пехоты, той несдобровать. Поэтому я было подумал, что человек этот перепуган. Но тут же увидел, как сверкнула в его руке кривая сабля, занесенная с намерением перерезать сухожилие моему коню. Мне хватило времени и свободного пространства, чтобы развернуть коня, и, свесившись с седла с другой стороны, я выпустил во врага две пули с расстояния в три ярда. Вновь утвердившись в седле, я увидел перед собой еще одного с занесенной саблей. Подняв руку, я выстрелил. Мы находились так близко друг от друга, что дуло фактически ткнулось в плоть. Человек и сабля исчезли, оставшись где-то внизу позади, а в десяти ярдах слева появился арабский всадник. Он был в ярком кафтане и стальном шлеме с кольчужной сеткой. Я выстрелил в него. Он шарахнулся от меня. Я пустил лошадь шагом и вновь огляделся.
В кавалерийской атаке, как в каком-то смысле и в обычной жизни, пока ты при оружии, твердо держишься в седле и не выпускаешь из рук поводья, враги предпочитают с тобой не связываться, они сторонятся тебя. Но едва нога твоя потеряла стремя, узда порвалась, ты сам ранен, выронил из рук оружие или лошадь твоя захромала, враги кидаются на тебя, как стая коршунов. Такая участь постигла многих моих товарищей из соседних со мной взводов. Остановленные остервенелой толпой, обложенные по кругу, они были заколоты копьями, зарублены саблями, стащены с седел и искромсаны на куски.
Но тогда я ничего этого не видел и не знал, а впечатления мои от хода сражения были самые что ни на есть благоприятные и оптимистические. Я считал, что мы хозяева положения, громим неприятеля, гоним и убиваем. Так вот я придержал лошадь и огляделся. В сорока или пятидесяти ярдах слева от себя я заметил скопление дервишей. Они толклись на месте, теснясь друг к другу. Вид у них был крайне возбужденный — воинственно притопывая, они потрясали копьями. Я лишь скользнул по этой колышащейся массе глазами, но мне мнится, что я различил в ней коричневые силуэты уланов. Одиночки, которых было рядом со мной вдоволь, не порывались на меня покушаться. Однако где мой взвод? Куда делись другие взводы эскадрона? На сотню ярдов вокруг не было видно ни одного офицера или солдата. Я опять посмотрел на толпу дервишей и увидел на ее краю двух или трех стрелков, которые, присев, целились в меня. И тут впервые за это утро меня охватил страх. Я ощутил полное одиночество. Пришла мысль, что вот сейчас стрелки эти меня убьют и вся орава, как стая волков, накинется на тело и растерзает его. Какой же я дурак, что медлил посередь вражеского гнезда, что не мчался сломя голову! Я пригнулся к седлу, пришпорил скакуна и оставил позади опасное место. Промчавшись так ярдов триста, я наткнулся на свой взвод — уже развернутый для наступления и частично даже построившийся.
Другие три взвода эскадрона перестраивались неподалеку. Внезапно среди моих бойцов вдруг появился дервиш. Не знаю, откуда он взялся — возможно, выпрыгнул из какой-нибудь ямы или из-за куста. Все бойцы кинулись на него с пиками, но он метался туда-сюда, создавая дикую сумятицу. Раненный не один раз, он, шатаясь, сделал несколько шагов ко мне и поднял копье. Я пристрелил его с расстояния меньше чем в ярд. Он упал на песок и затих, мертвый. Как легко, оказывается, убить человека! Но я сохранил хладнокровие. Обнаружив, что расстрелял весь магазин моего маузера, я прежде всего вставил в него новую обойму с десятью патронами.
Мной все еще владело убеждение, что мы здорово пустили кровь неприятелю, не понеся при этом почти никаких потерь. В моем взводе недоставало трех-четырех человек. Шесть человек и с десяток лошадей получили кровавые раны — колотые и резаные. Мы все ждали приказа о немедленном продолжении атаки. Бойцы были готовы к ней, хотя глядели хмуро. Некоторые испросили разрешения бросить пики и обнажить шашки. Я спросил у младшего своего сержанта, понравилась ли ему атака. Он отвечал: «Да не скажу, чтоб очень уж понравилась, сэр, но, думаю, к следующему разу я пообвыкну». Весь взвод покатился со смеху.
Но тут со стороны неприятеля потянулась страшная вереница: лошади, исходящие кровью и ковыляющие на трех ногах, бредущие пешком кавалеристы, кровь, хлещущая из жутких, развороченных крючкастыми наконечниками копий ран, вывалившиеся наружу кишки, искромсанные руки и лица, задыхающиеся, кричащие, теряющие сознание, Испускающие дух люди. Первой нашей задачей было помочь им, а между тем военачальники наши вновь обрели присутствие духа. Они вдруг впервые вспомнили об имевшихся у нас карабинах. Общая суматоха все еще продолжалась, но уже слышались горны и отдаваемые команды, и мы рысью тронулись к флангу противника. Заняв позицию, удобную для продольного огня по сухому руслу, два эскадрона спешились, и через несколько минут плотным огнем мы заставили дервишей отступить. Таким образом, мы овладели полем сражения. Через двадцать минут после разворота шеренгой и начала атаки мы сделали привал для завтрака в той самой ложбине, которая чуть не погубила нас. Вот тебе и хваленое Arme Blanche![28] Дервиши унесли своих раненых, и мы смогли насчитать тридцать-сорок брошенных неприятельских трупов. Тут же лежали тела и двадцати наших уланов, изувеченные до неузнаваемости. Из трехсот десяти офицеров и солдат, составлявших численность нашего полка, мы за две-три минуты потеряли убитыми и ранеными пять офицеров и шестьдесят пять солдат, да еще сто двадцать лошадей — почти четверть нашей живой силы.
Таков был итог этой знаменитой битвы. Крайне редко пехота и кавалерия, не дрогнув в схватке, сражаются на равных и одинаково доблестно. Обычно либо пехота, не теряясь, расстреливает кавалерию, либо в панике беспорядочно отступает под мощными ударами шашек и пик. Но две-три тысячи дервишей, схватившиеся в ложбине с 21-м уланским полком, не прогнулись под нашим напором и не испугались кавалерии. Им не хватило огневой мощи, чтобы нас остановить, но биться с конниками им, несомненно, приходилось не раз во время войн с Абиссинией. Что такое кавалерийская атака, они хорошо знали, испытав ее на собственной шкуре. Более того, в оружии мы тоже были равны, потому что британцы, как встарь, управлялись шашками и пиками.
Белая канонерка, наблюдавшая начало атаки, поспешно двинулась вверх по реке, надеясь нас поддержать. Их командир Битти затаив дыхание следил за всем происходящим с высоты своего мостика. Прошло много лет, прежде чем мне довелось, поговорив с ним, узнать, что он видел наш галоп. Встретились мы, когда я уже был первым лордом адмиралтейства, а он — самым молодым из адмиралов Королевского флота. Я спросил его:
— И как это выглядело? На что это было похоже?
— На вареный пудинг с изюмом, — ответил адмирал Битти. — Темные изюмины, утопающие в толще масла.
Это очень бытовое, но весьма впечатляющее сравнение чрезвычайно подходит для того, чтобы завершить им рассказ о пережитом мной приключении.
28
Холодное оружие (фр.).