Ханс Кристиан Андерсен

Среди солдат третьего батальона шагал и тщедушный голубоглазый новобранец Ханс Андерсен. Он старался держаться бодро и даже выдавливал улыбку, кивая провожавшим его матери и жене. Но на душе у него было невесело. Его мучил страх за сына: как назло, малыш совсем разболелся. И Марию жалко, — как она тут будет выкручиваться одна в такое тяжелое время? Он пытался оживить в себе знакомые мечты: поле сражения, геройский подвиг, офицерские эполеты, пример Наполеона… Да, может быть, может быть… А пока были только тесные сапоги, ноющее под ружьем плечо и неотвязный сухой кашель. Город скрылся позади за сеткой мелкого, пронизывающего сентябрьского дождя.

Ханс Кристиан с трудом открыл глаза: от света их резало как ножом. Он лежал на широкой деревянной кровати родителей, и ситцевый полог был спущен, но свет ухитрился пробраться сквозь щелочки. От жара пересохло горло и потрескались губы, а руки стали тяжелыми, будто каменными. У него начиналась корь, в ту осень косившая подряд ребятишек из бедных кварталов, где зараза легко переходила из дома в дом.

Он смутно помнил, как рано утром над постелью нагнулся отец в непривычной солдатской форме, поцеловал его и нарочито веселым голосом убеждал держаться молодцом, а сам старался незаметно вытереть слезы. С тех пор, кажется, прошло очень много времени… Наконец-то кто-то пришел, и ему дадут пить! Это была бабушка, она принесла ему воды и уселась около кровати, бормоча молитвы вперемежку с жалобами. Все кончено, все надежды разбиты, и несчастный Ханс, разумеется, не вернется домой. Господи, и за что столько несчастий на их семью?

— Бедный малыш, лучше бы тебе умереть сейчас, — сказала она внуку, грустно глядя на него выцветшими голубыми глазами. — Конечно, на все божья воля, не нам судить, но только все равно ничего хорошего ты в жизни не увидишь…

Мрачное пожелание бабушки вовсе не понравилось Хансу Кристиану.

— Я не хочу умирать! — заплакал он. — Мама, где моя мама?

Вымокшая, усталая Мария вбежала в комнату и, не сняв шали, бросилась к постели.

Руки матери приятно холодили лоб, и страх отступал куда-то.

Успокоенно вздохнув, мальчик начал дремать. Мама здесь, теперь все будет в порядке!

Ночью его разбудила огромная полная луна: она глядела прямо на него из-за откинутого полога. Это была какая-то странная луна. Она превратилась в сердитое лицо старого привратника Гомара и угрожающе хмурилась. С отцовским пальто, висевшим в углу, тоже было не все ладно. Оно пухло, росло и протягивало к нему длинные руки-рукава, явно собираясь стащить его с кровати.

— Прогони его, мама! — закричал он в тревоге.

Мать, дремавшая рядом на табурете, сразу вскочила, и, испуганные звуками ее голоса, луна и пальто приняли свой прежний мирный вид.

Еще несколько дней — и особенно ночей! — ему было очень плохо, и Мария совсем измучилась. Но потом жар спал, и дело пошло на поправку. Лежа в кровати, он уже разыгрывал со своими деревянными актерами всякие приходившие ему в голову сцены.

— Ну, раз уж ты занялся своими куколками, значит скоро будешь совсем здоров! — сказала мать. — И задал же ты мне страху, сыночек! Я уж думала, бог решил и тебя забрать у меня. Но теперь все хорошо. Только бы отец вернулся…

Есть такая сказка про волшебное золото: человек получает его от маленьких седобородых гномов на залитом лунным светом холме. Набив карманы, он спешит домой, не помня себя от радости. А утром золото оказывается всего лишь кучей пепла или сухих листьев.

Обманчивым золотом гномов оказались и деньги, полученные Хансом Андерсеном за согласие надеть солдатский мундир. С каждым днем их цена падала, и скоро они превратились в бумажки, стоившие немногим больше сухих листьев. Государство выпустило слишком много бумажных денег, и произошел финансовый крах. Еще до отправки мужа в Гольштейн Мария обменяла оставшиеся у нее ассигнации на новые деньги, выпущенные, чтобы спасти положение. Тысяча ригсдалеров превратилась в сотню. Бабушка со слезами рассказала, что дед наотрез отказался менять припрятанные где-то у него с давних пор кредитные билеты.

— Не может быть! — отвечал он на все убеждения. — На этих деньгах стоит подпись короля, значит они настоящие.

Но подпись короля не могла спасти даже новые деньги. Они продолжали обесцениваться, нужда в стране росла, и лучшие экономисты ломали голову, как поправить дело. А война все продолжалась.

Мария с сыном переселились на чердак, уступив свою комнату другим жильцам до возвращения мужа, на которое она твердо надеялась. Это ей обещала гадалка, а гадалки уж знают, что говорят! Старуха уверяла, что, если бы Мария принесла ей золото или серебро, дело было бы куда вернее: можно было бы сварить волшебное зелье. Но Мария могла отдать всего-навсего одно тоненькое серебряное колечко. Поэтому, наверно, зелье хоть и было сварено, но действовало очень слабо.

На чердаке было холодно, скреблись мыши, и косой потолок спускался так низко, что Ханс Кристиан задевал его головой. Он почти не выходил на улицу: Мария боялась выпускать его после болезни на холод в старой тесной курточке. Задумчиво грызя оставленный ему кусок хлеба, мальчик размышлял о мышах. Очень бы интересно было заглянуть к ним в норку и узнать, как они живут! Наверно, мышата тоже остаются на целый день без мамы, потому что они часто пищат, жалобно и тоненько. А мама бегает и ищет, чего бы поесть. Тайком он ссыпал около щелей в полу оставшиеся у него крошки. Его мама не должна была об этом знать, она бы рассердилась. Но мышиная мама тоже ничего не знала о его добрых намерениях и упорно отказывалась подружиться с ним, так что поиграть было не с кем.

Иногда он радовался даже посещениям своей сводной сестры Карен, которую недолюбливал. С Карен были связаны какие-то многозначительные намеки и умолчания в разговорах взрослых. Подхватив несколько неосторожно оброненных при нем слов, Ханс Кристиан понял, что отец Карен был очень нехороший человек, в чем-то ужасно обманувший мать и не желавший заботиться о дочке. При отце Ханса Кристиана мать никогда не упоминала об этом человеке, да и о Карен говорила редко. Девочка росла в соседнем маленьком городке у другой бабушки, которую Ханс Кристиан почти не знал. Теперь она жила в няньках у богатых людей и в отсутствие сапожника Андерсена иногда заглядывала к матери. Карен была упряма и строптива, в играх любила верховодить, лазила на деревья разорять птичьи гнезда, метко бросала камни в пробегавших собак и кошек, и все это было совсем не по душе Хансу Кристиану.

Кроме того, она любила дразнить мальчика, и начавшийся мирно разговор большей частью кончался ссорой.

— Какой ты хвастунишка! — фыркала она, слушая его фантазии о подвигах, которые он совершит, когда вырастет. — Где тебе странствовать по свету, ты ведь всего боишься: и коров, и темноты, и воды. И силы в тебе совсем мало. Играй-ка ты лучше со своими куколками!

Ханс Кристиан обижался до слез и доказывал, что он ничего не побоится, когда будет очень нужно.

— Ну, так, наверно, этого никогда не будет, — насмешливо предполагала Карен, — и просидишь ты весь век у маминой юбки. А я вот скоро уеду куда глаза глядят — надоело мне тут сидеть!

— И уезжай, пожалуйста, никто тебя не держит!

— И уеду, никого не спрошусь! А тебя мама не пустит.

— Пустит, пустит! Она меня больше любит, чем тебя, потому что ты злая и непослушная.

Карен бледнела, и ее темные глаза сердито сверкали.

— А ты трусишка и плакса, да еще уродец в придачу! — бросала она и убегала, хлопнув дверью.

Нет, лучше было сидеть одному, чем с Карен! И почему только ее называют его сестрой? Никакая она ему не сестра, сестры такие не бывают.

И Ханс Кристиан сидел один или с бабушкой, рассказывавшей свои излюбленные истории о былом величии дома Андерсенов, или со старой Иоганной из госпиталя. Она приходила прибираться к пасторской вдове по соседству и на обратном пути заглядывала проведать мальчика. Он с нетерпением ждал ее, потому что старая Иоганна знала массу интересных вещей чуть не о каждом оденсейском камне или старом дереве. И все это чистая правда, а не какие-нибудь небылицы, говорила она.