Ханс Кристиан Андерсен

Поддержка и участие Торвальдсена очень помогли Андерсену в тяжелые минуты, пережитые им в Риме, и он на всю жизнь сохранил благодарность, восхищение и привязанность к этому крепкому, юношески жизнерадостному, несмотря на свои шестьдесят три года, человеку с острым проницательным взглядом. Узнав о нападках Мольбека на стихи Андерсена и о разгроме, постигшем «Агнету», Торвальдсен нахмурился.

— Знаю я этих копенгагенских мудрецов… Чем они меньше понимают в искусстве, тем строже судят. Нечего на них оглядываться, ищите свой собственный путь и смело идите по нему.

Он попросил Андерсена прочесть ему «Агнету». На чтение были приглашены еще несколько датчан, в том числе и Герц, присутствие которого порядком пугало Андерсена. Он начал читать неуверенным голосом, все время поднимая глаза от страницы, чтобы видеть выражение лиц слушателей. Уж не улыбался ли насмешливо Герц? Нет, пока нет… А взгляд Торвальдсена светился такой теплотой и дружелюбием, что поэт почувствовал прилив мужества. Право же, «Агнета» не так уж плоха! Когда чтение окончилось, слушатели дружно подтвердили это мнение. Торвальдсен не скупился на похвалы: ему понравились задушевность и музыкальность стихов, поэтичность многих сцен.

— А главное, все это очень родное, наше, датское… — вздохнул он. — Я как будто получил привет с родины, от буковых лесов и озер.

Разумеется, Герц высказался куда более сдержанно, но без всякой враждебности. Он не без основания думал, что старая песня об Агнете вряд ли была подходящим материалом для такой лирико-драматической обработки, кроме того, вещь недостаточно отшлифована, но многие места, безусловно, удачны.

В противоположности распространенному мнению Андерсен вовсе не обижался на любую критику своих произведений. Он мог спорить, не соглашаться, но острое чувство справедливости никогда не покидало его, и именно оно заставляло его возмущаться, когда критика была пристрастной и окрашенной личной враждебностью.

Поэтому ни мнение Герца, ни полученные несколько позже дружеские письма Эрстеда и фру Лэссе с критическими замечаниями об «Агнете» нисколько не обидели его. Притом же «Агнета» уже перестала быть центром, где сосредоточивались его мысли и надежды.

Новый замысел приобрел реальные очертания: написать повесть о судьбе нищего итальянского мальчика Антонио, наделенного чудесным талантом поэта-импровизатора; здесь будут и живописные итальянские пейзажи, и быт простого народа, и пышные палаццо вельмож. Антонио придется пережить те же горькие испытания, через которые прошел сам Андерсен, его будет преследовать желчный и недалекий критик, похожий сразу на Мейслинга и на Мольбека, и небрежно швыряемые подачки меценатов будут доставлять ему постоянные страдания. А в конце концов он все-таки поставит на своем и докажет свое право называться поэтом.

Далеко внизу, в лиловой тени гор, остался спящий Неаполь. Группа датских путешественников, среди которых были Герц и Андерсен, верхом на мулах поднималась по крутой тропинке. Земля вокруг была выжжена лавой. Впереди высился кратер Везувия. Густое облако дыма над ним было похоже на дерево с огненными корнями — струями лавы, медленно текущими по склонам.

Темнело, и мулы шли все медленнее и осторожнее.

— Все, синьоры! — сказал, наконец, проводник. — Дальше подниматься опасно.

Внезапный грохот почти заглушил его слова. Багровая вспышка озарила небо, раскаленные камни вылетели из вулкана, как стая огнекрылых птиц.

— Берегись! — закричал проводник.

Порыв душного ветра обдал путешественников запахом гари и тучей золы.

— Дальше, пожалуй, и незачем идти! — сказал Герц, протирая очки и близоруко оглядываясь. — Отсюда все прекрасно видно.

— Ну что вы! — запротестовал возбужденный Андерсен. — Мы вполне можем пробраться пешком еще немножко, ну хоть до того уступа!

И, таща за собой маленького спотыкающегося Герца, длинноногий поэт храбро зашагал вперед по колено в пепле. Подошвы начало припекать — лава под ногами еще не совсем остыла, — но что за беда! Зато вот она, прямо перед ними, грозная красота огнедышащего чудовища.

Андерсен замер на месте, бормоча родившиеся тут же стихи:

— Нет, это невозможно, — взмолился Герц. — Ради бога, вернемся. Похоже, что я уже вывихнул ногу!

Осторожно поддерживая спутника, Андерсен отвел его в безопасное место.

Спустившись вниз, путешественники не нашли в спящем городке ни одной открытой лавочки, где можно было бы раздобыть еды, ни одного экипажа. Голодные и усталые, покинутые другими спутниками, Андерсен и Герц медленно шли к Неаполю. Дорога была тиха и пустынна, домики с плоскими кровлями ярко белели под луной. Позади в темной глубине моря отражались багровые отсветы пламени.

— Просто как в сказках «Тысячи и одной ночи»! — вздохнул Герц, забыв на миг о больной ноге. — А расскажешь дома, упрекнут в романтическом преувеличении… У вас уже, кажется, готово стихотворение, Андерсен?

— Да, разумеется! Как же можно видеть перед собой такое потрясающее зрелище и не попытаться воплотить его в слова? Слушайте! — И поэт прочел только что сложенные стихи.

— Неплохо, — сочувственно сказал Герц. — Вам всегда удавались описания природы, так же, впрочем, как и юмористические картинки… Но все-таки сознайтесь, что Гейберг был прав, когда назвал вас импровизатором. Минутного вдохновения недостаточно, необходима тщательная отделка, шлифовка каждой строчки.

— А я и не отрицаю правоты Гейберга! — горячо воскликнул Андерсен. — Только слово «импровизатор» мы с ним понимаем по-разному. Он хотел этим словом уколоть меня: поверхностные, дескать, у него стихи! Но ведь дело-то в том, что нельзя всех поэтов мерить одной меркой. Некоторые пишут медленно, подолгу раздумывая над каждой строчкой. У других замысел созревает молниеносно, но он тоже не рождается на пустом месте, а опирается на чувства и впечатления, накопленные раньше. Сколько мы с вами встречали в Италии уличных импровизаторов, мгновенно сочиняющих стихи на заданную тему! Вы видели, с каким воодушевлением они декламируют и как жадно их слушает собравшаяся толпа? У Гейберга такой успех вызвал бы только ироническую усмешку, он хочет писать прежде всего для знатоков, ну и пусть, это его дело. А мне… мне дороже всего было бы, если б меня слушали и понимали такие вот простые рыбаки и ремесленники. Уверяю вас, эти люди великолепно отличают плохое от хорошего! Скажу вам откровенно, Герц: я недавно начал новую вещь, и она так и называется: «Импровизатор». Посмотрим, сумею ли я в ней выразить то, что мне хочется, и убедить читателей в своей правоте…

— Что ж, могу только пожелать вам удачи, — заметил Герц, слегка пожав плечами.

Снова в Копенгагене. За окном — холодная зеленая вода залива и мачты кораблей, готовых отправиться в далекое плавание. И сентябрьское небо, низкое, свинцово-серое.

От донимавшей его тоски по Италии и от мыслей о денежных затруднениях Андерсен спасался за работой. Рукопись «Импровизатора» росла с каждым днем, и было уже ясно, что это не повесть, а целый роман.

Детство Антонио, проведенное под крылышком любящей матери, раннее сиротство и горькая зависимость от знатных покровителей, годы учения в иезуитской коллегии и пробуждение поэтического таланта — все это было написано еще в Италии. Теперь Андерсен вместе со своим героем переживал его неудачную любовь к кроткой Фламинии, дочери римского вельможи, покровительствующего Антонио. Фламиния была добра к Антонио, с ней он делился своими заветными мечтами, ей он читал свои стихи. Но родные девушки с детства предназначили ее в монахини, и она должна была умереть для мира. Да и в любом случае разве потерпели бы гордые аристократы, чтоб нищий поэт стал членом их семьи? При всей своей доброте они относились к Антонио сверху вниз, о равенстве не могло быть и речи! А в светских гостиных каждый вылощенный франт, разбирающийся только в скаковых лошадях, каждый пошляк с «положением в свете» брался поучать молодого поэта, никто не верил в его талант, лишь смирение и послушание ставились ему в заслугу. Он чувствовал себя связанным по рукам и по ногам властной опекой своих покровителей, но не находил в себе сил порвать тягостные путы… В эту правдивую картину вдруг врывался пестрый хоровод романтических приключений: роковая дуэль, бегство, дни, проведенные в плену у разбойников, неожиданные встречи и разлуки с черноглазой певицей Аннунциатой и таинственной слепой нищенкой дивной красоты. Здесь Андерсен отдавал дань распространенному в те времена вкусу к «загадочному и необычайному». Но при этом он пользовался любым случаем, чтобы нарисовать еще одну живописную картинку из своих итальянских впечатлений, строго следуя истине в своих описаниях постоялых дворов, старинных храмов, шумных улиц Неаполя, народных праздников.