Страница 15 из 60
Мытарства первых дней подействовали на Ханса Кристиана ошеломляюще. Все было совсем не так, как мечталось в Оденсе. Напрасно он демонстрировал свои таланты перед балериной Шалль: сняв сапоги для легкости и заменив бубен шляпой, танцевал и пел, изображая Сандрильону. Маленькая полнеющая женщина смотрела на него усталыми светлыми глазами, в которых было слегка презрительное недоумение. Нет, нет, она ничем не может помочь ему! — оборвала она на полуслове поток его просьб и доказательств. Разве что иной раз покормить его на кухне — это все. Похоже было, что она просто приняла его за сумасшедшего нищего. Не привел ни к чему и визит к директору театра: камергер Хольстейн, важный, осанистый господин, тоже не проявил интереса к юному кандидату в актеры.
— Вы слишком худы, и вообще у вас совершенно не театральная внешность, — свысока уронил он, смерив взглядом долговязого мальчика, похожего на молодого аиста. Ханс Кристиан настаивал: может быть, ему можно поступить в балетную школу? Он будет так стараться! А что касается худобы, то если господин директор назначит ему хорошее жалованье — ригсдалеров сто! — то он живо растолстеет!
Это предложение не встретило отклика. Напротив, директор подозрительно посмотрел на странного просителя: уж не насмехается ли тот над ним? Это было бы слишком!
— Приема в балетную школу не будет до мая! — сухо сказал он, дотрагиваясь до колокольчика в знак того, что разговор окончен.
Ханс Кристиан пытался еще что-то сказать, но директор уже углубился в свои бумаги и не обращал на него внимания. Ничего не поделаешь, надо уходить… В мае, сказал он, в мае! А сейчас только сентябрь…
Десять ригсдалеров, казавшиеся в Оденсе целым состоянием, таяли, как весенний снег. На одну из последних монет он купил билет в театр — будь что будет! Шла опера «Поль и Виргиния». На сцене — огромной, прекрасной и недоступной — несчастные влюбленные оплакивали свою разлуку в жалобных ариях. Рядом жевали бутерброды и растроганно ахали завсегдатаи галереи. Ханс Кристиан расплакался: злоключения гонимого судьбой Поля живо напомнили ему собственные невзгоды. Толстая добродушная соседка в огромном чепце старалась его утешить: ведь актеры только изображают, что они страдают или умирают, а на самом деле они живехоньки! Для пущего ободрения она сунула ему пухлый бутерброд, и он съел его, обливаясь слезами. А потом взволнованным шепотом поведал доброй фру всю свою жизнь и теперешнее отчаянное положение.
— Я так же страдаю, как Поль! — объяснил он. — У него отняли Виргинию, у меня тоже…
— Неужели? — удивилась соседка. — Ведь вы еще так молоды…
— Нет, нет, я не в этом смысле… Театр — вот моя Виргиния!
— Ах, так! Ну, не отчаивайтесь, может быть, все еще уладится, — сочувственно отозвалась добрая женщина и протянула ему сладкий пирог: больше она ничего не могла для него сделать.
Теплое участие и неожиданное угощение вызвали у него новый прилив мужества. Но куда же еще идти и что предпринять? Кажется, все возможности исчерпаны…
В поисках доброго совета он отправился к своей спутнице по дилижансу, мадам Германсен. Она встретила его приветливо, выслушала горестный рассказ и посоветовала немедленно возвратиться в Оденсе, обещая снабдить едой на дорогу.
Это предложение потрясло его. Вернуться? Признать, что все были правы, что нечего сыну сапожника метить слишком высоко? Выносить обидные слова, насмешки, косые взгляды? Нет, лучше умереть!
— Ну, тогда наймитесь к какому-нибудь мастеру здесь, в Копенгагене, — предложила мадам Германсен. — Вот вам деньги, купите газету с объявлениями, и мы выберем что-нибудь подходящее!
Да, по-видимому, больше ничего не оставалось.
Столяр Мадсен, к которому он отправился, охотно согласился взять его в ученики. Контракт, как полагается, на девять лет.
— Будешь сыт и одет, паренек, а через девять лет сделаешь пробную работу — и сам себе господин. Чем это плохо?
На это Ханс Кристиан мог бы кое-что ответить, но он был совершенно подавлен и, против обыкновения, не стал рассказывать столяру о своих мечтах и надеждах. Значит, на девять лет…
В мастерской его встретили неприязненно: это что еще за птица? Сразу видать, нездешний: говор не такой. А, с Фюна! Что, все там такие неуклюжие? А вид-то какой похоронный, просто смех! Насмешки, прибаутки, обидные предположения сыпались со всех сторон. Рубанок не слушался неумелых рук. Доски падали, норовя побольнее отдавить ногу. Но все это были пустяки по сравнению с главным. Еще бы ему не иметь похоронного вида! Ведь он хоронит свою Виргинию, своими руками разбивает свой заветный хрустальный замок… Все кончено, все потеряно… Неужели все? А может быть, это просто слабость? Как он убеждал мать: чтобы стать знаменитым, надо вынести ужас сколько несчастий! Ну вот, несчастья и начались — все правильно. Но вместе того чтобы дождаться их конца, он струсил и отступил. Уж, наверно, не меньше месяца или двух надо потерпеть, а тут всего несколько дней прошло!
К концу дня он явился к хозяину и сообщил, что раздумал заключать контракт.
— Что так быстро? — удивился Мадсен. — Или мои ребята очень уж тебя обижали? Так это же всегда так на первых порах, пока не привыкнут к новичку. А там все пойдет как по маслу.
Но Ханс Кристиан был тверд: нет, нет, не в этом дело, он очень благодарен за сочувствие, но никак не может остаться.
— Не сердитесь, господин Мадсен! Спасибо вам, всего хорошего.
Удивленный столяр долго смотрел ему вслед: чудак, ничего не скажешь. Ну, пусть себе поищет места по нраву! Скоро узнает, что у других хозяев бывает куда хуже…
А Ханс Кристиан был уже далеко: он мчался по улицам, окрыленный новым планом. Мастерская напомнила ему оденсейскую фабрику и то, как звонко он пел там, легко перекрывая шум вокруг. Голос, ведь у него есть голос! Ясное дело, с этим не к балерине надо было идти. В оденсейской газете недавно писали про известного певца… как его звали? Да, Сибони, Джузеппе Сибони! К нему-то он и отправится, не теряя ни минуты. Только забежать в театр, узнать адрес — и в путь!
В комфортабельной гостиной профессора Сибони, итальянской знаменитости, приехавшей покорять Копенгаген, собралось оживленное общество. Имена многих гостей были широко известны в Дании: композитор Вейсе, создатель датской национальной оперы, поэт Баггесен, о споре которого с Эленшлегером много говорили в то время.
После хорошего обеда с множеством тонких вин все были настроены благодушно. Сибони, усиленно жестикулируя и сверкая черными глазами, разразился было длинной речью о достоинствах итальянской оперы, но его перебила вошедшая экономка. Отозвав хозяина в сторону, она рассказала ему, что в прихожей ждет проситель… Да, конечно, сейчас не время, она это понимает. Но мальчик такой забавный, и жалко его тоже… Он ей рассказал всю свою жизнь. Говорит, что хорошо поет, так, может, господам было бы интересно его послушать?
— Поет? Вот как, значит мой коллега! — пошутил Сибони. — Ну что же, если гости не возражают…
— Что за мальчик? — заинтересовался Вейсе. — Из Оденсе, сын сапожника? И голос хороший? А, это стоит послушать! Я вот тоже когда-то пришел в Копенгаген без гроша в кармане в поисках счастья…
Любопытствующие гости во главе с Сибони потянулись за экономкой в прихожую. За дверями стоял, теребя шляпу, видавшую лучшие дни, длинноносый подросток с напряженным, страдальческим лицом.
— Не бойся! Не бойся! Иди сюда! — закивал ему Сибони. Он говорил по-немецки, и мальчик не понял слов, но жесты были достаточно выразительны. Незваного гостя привели в комнату, где стоял рояль, общество расселось и приготовилось слушать. Все были довольны неожиданным развлечением. Сибони откинул крышку инструмента.
— Что же ты хочешь нам спеть? — спросил он.
— Господин Сибони спрашивает, какую песню ты знаешь! — перевел Вейсе, поняв недоуменный взгляд мальчика. Тот сразу оживился и похорошел от ясной доверчивой улыбки.